— Ставь, товарищ Ладушкин, ставь. Снимай меня! Только не думай, что в бане от этого что переменится. Я, брат, не Гераклит, у меня другая точка: все течет, но не все, понимаешь, меняется!

…Огненное дыхание войны спалило маленький зеленый городок. Он был занят немцами и до дна испил чашу страданий.

Городской актив — коммунисты и беспартийные — почти целиком ушел в леса, в партизаны.

Егор Иванович и Ладушкин оказались в одном партизанском отряде.

Могучий, кряжистый директор бани стал отважным и дерзким минером-подрывником, а болезненного председателя горсовета пришлось назначить на должность кашевара.

Они подружились.

Когда партизаны возвращались в лесную землянку с очередной опасной операции, Ладушкин выходил к ним навстречу и еще издали кричал:

— Егор Иванович, живой?

Чумаков отвечал ему из чащи глухим, протодьяконским басом:

— Мыслю — следовательно, существую, как сказал Декарт!

А за ужином, хлебая жидкую, пахнущую дымком кашу, шутил, подмигивая товарищам:

— Чего-то каша сегодня… не тае! Подкачал наш кашевар. Смотри, Ладушкин, придется поставить о тебе вопрос!

И все смеялись этой шутке.

Настало лето 1943 года — великое лето освобождения русской земли от фашистов.

Красная Армия заняла маленький тихий городок, затерявшийся в сказочно-дремучих лесах.

Отступая, враги сожгли его почти целиком.

Партизаны вернулись в родной обугленный город. Радость возвращения мешалась в их сердцах с едкой горечью скорби.

Однако скорбеть было некогда: надо было браться за дело — возрождать жизнь на пепелище.

Егору Ивановичу поручили восстановить коммунальные предприятия.

Но Егор Иванович «не уложился» в назначенный ему срок.

Тогда его вызвали к Ладушкину. Председатель горсовета сидел в полуразрушенном подвале почты, на табуретке, за некрашеным кухонным столом.

Как только Чумаков вошел, Ладушкин сразу же стал строго кричать на него:

— Безобразие, Чумаков! Срываешь сроки! И смотри у меня, Чумаков, как бы не пришлось поставить о тебе вопрос!

Егор Иванович посмотрел на непреклонно суровое лицо Ладушкина, на его худой палец, которым он барабанил по столу, и сказал:

— Не кричи. Все будет в порядке! — И, вздохнув, прибавил: — Вот и выходит, что прав я, а не Гераклит. Все течет, но не все, понимаешь, меняется. Как стучал ты на меня пальцем, так и опять стучишь!

— Давай, давай, действуй! — проворчал Ладушкин и хотел сказать еще что-то так же строго и сердито, но не выдержал и рассмеялся.

Егор Иванович тоже ухмыльнулся. И пошел работать!

Погода убийственная: сильный, хлесткий дождь пополам со снегом больно сечет лицо. Небо висит над головой так низко, что кажется давно не беленным, грязным потолком. Хочется, чтобы поезд скорей покинул эти неприветливые места.

Пять лет тому назад здесь бушевала война.

Проводник курьерского Семен Игнатов стоит на ступеньках своего вагона и тоскливо смотрит на лужи, на черные, мокрые заборы, на низкое небо, на новенькое здание станции, рядом с которым высятся огромные кучи грязного щебня — развалины былых построек. Ему холодно и скучно.

К вагону подходит женщина. На ней пальто, перешитое из шинели, надетое поверх ватника, на голове теплая шаль, на ногах высокие прочные сапоги, залепленные дорожной грязью.

Лицо у нее красное, усталое, но очень счастливое, как будто сверху сыплется не мокрый, мгновенно тающий крупный снег, а манна небесная.

— Милый человек, подвези до Звездина, — говорит женщина, с улыбкой глядя на Семена.

— Что я вам — базарный подводчик? — сердится Семен. — Билет есть — садитесь, поезжайте. А нет билета — извиняйте, пожалуйста.

— Не продают на ваш поезд здесь билеты. Подвези так. Тут всего-то один пролет.

— Не могу, тетка! Не проси!

Женщина поправляет шаль обеими руками и улыбается еще шире:

— Очень уж нужно ехать, товарищ железнодорожник. Подвезите. Я вам за это… двести граммов поднесу. У меня есть с собой.

— И за триста нельзя, гражданка. За нами пассажирский идет. На него и ловчись!

— Не могу я ждать. Мне скоро надо. Подвези, кавалер.

— Сказано уже: не проси! Какие могут быть просьбы на транспорте!

— Не я прошу, радость моя просит.

— Что же это у вас за радость такая особенная, чтобы зайцем ехать? — равнодушно-иронически спрашивает Семен Игнатов.