— Придётся нырять, — сказал Ги. Снял майку, потом глянул на женщину. — Я могу нырнуть в брюках.

После недолгой паузы они оба рассмеялись.

— Может, скромно отплывёте в сторону? — предложил Ги.

— Ни в коем случае, — ответила мадам дю Нуи и отвернулась. Он снял брюки и тут же очутился за бортом. Держась за планшир, сказал:

— Верёвку не трогайте. — Женщина поглядела на него. — Ловушка тяжёлая, и, когда я высвобожу её, она пойдёт ко дну.

Их лица чуть ли не соприкасались за бортом лодки.

— Понимаете?

— Да.

Мадам дю Нуи не отводила взгляда. Лодку слегка качнуло. На лоб ей упал большой локон волос.

— Вы красавица. Вы нравитесь мне, — сказал Ги.

Она улыбнулась.

— С берега, должно быть, это выглядит любопытно.

Ги нырнул, и вскоре, когда ловушка пошла вниз, верёвка с силой хлестнула по борту лодки. Молодой человек вынырнул.

— В носовом ящике должно быть полотенце, — сказал он, указав пальцем.

Мадам дю Нуи нашла его, подала и отвернулась, когда Ги влезал в лодку. Он моментально обтёрся и натянул брюки. Потом они вытащили ловушку с шестью замечательными крабами.

— Плывём к берегу? — спросил Ги.

Мадам дю Нуи села на скамью перед ним, опёрлась руками о борта, склонила набок голову и чуть насмешливо улыбнулась.

— Чудесный день, — сказала она.

Но когда Ги вечером зашёл за ней, сообщила, что от мужа пришла телеграмма, через два дня он приезжает на месяц. Они пообедали в казино, зашли в Ле Верги, потом молодой человек проводил её домой. Он был расстроен и слегка робел перед ней. Такие, как она, ему ещё не встречались.

На другое утро, когда Ги с матерью завтракали, Жозефа принесла пачку писем. Теперь ему поступали предложения из многие газет и журналов, от него ждали рассказов, очерков, статей. У них была обширная переписка с Гюисмансом, который собирался издавать новый еженедельник «Комеди Юмен». Жозефа готовилась подать большое блюдо с омлетом.

— Ги, смотри-ка.

Мадам де Мопассан взяла местную газету и прочла: «Вчера вечером в салоне принцессы Матильды Бонапарт на улице де Берри в Париже была поставлена пьеса «В старые годы»...

— Не может быть!

— «...нашего выдающегося земляка Ги де Мопассана».

— Покажи! — Ги пришёл в восторг. Он торопливо прочёл сообщение. — Знаешь, это большая честь.

— Не сомневаюсь, Ги.

— Флобер давно уже отдал ей эту пьесу. Она постоянно говорила, что поставит её. — Ги снова стал читать газету, но внезапно его стал бить озноб.

— Мама, в этой комнате холодно. Нельзя ли завтракать в другой?

Она поглядела на него с недоумением, словно хотела уловить скрытую в этих словах шутку, потом сдалась.

— Ты не простудился?

— Нет, не думаю. В этой комнате иногда бывает жуткий холод.

Он отложил нож с вилкой и стал растирать руки.

— Оставь — какой же он жуткий!

— Погода меняется. Я всегда чувствую смену погоды.

— Ги, но ведь день солнечный.

— А тепла нет. Здесь север. Северное море. Мне нужно средиземноморское солнце. Вот именно. Мама, я поеду на юг. Может быть, в Ниццу. Нет, в честь принцессы Матильды — на Корсику! — Он поднялся. — Где те карты, с которыми ездили вы? Наверное, вместе с книгами хранятся на твоём письменном столе?

— Да, — спокойно ответила мадам де Мопассан. Посмотрела вслед выходившему сыну и задумалась.

Фиакр въехал на улицу Друо, Ги открыл дверцу, собираясь выйти. Ивонна Фоконье взяла его за руку.

— Ги, завтра? Ты ведь обещал.

— Да, конечно. Не смотри так жалобно.

Он улыбнулся ей и вышел. Она откинулась назад, так чтобы её не было видно, и фиакр тронулся. Ги подошёл к дому, где находилась редакция «Голуа». Вздохнул. Ивонна становилась скучной и навязчивой. Он вернулся с Корсики четыре дня назад, и она трижды добивалась встречи с ним. Жаловалась, что в тот день они виделись утром, хотела увидеться вечером и сопровождала его в фиакре, чтобы побыть с ним подольше. И вместе с тем боялась, что их увидят вместе, что это навлечёт на неё «позор». «Напрасно я связался с ней, — подумал Ги. — А, ладно...»

Он вошёл в дверь с бронзовой табличкой «Голуа» и поднялся на последний этаж. В коридоре редакции царило оживление. Непрерывно сновали молодые люди с бумагами, входили и выходили посетители, репортёры мчались в комнату отдыха к приглашённым гостям. Однако атмосферу буржуазной сдержанности нарушал наполеоновский маршал в парадном мундире. Он торжественно откозырял и произнёс с акцентом жителя восточной парижской окраины:

— Здрасьте, месье Мопассан, его нет.

Это был Курьер, человек лет пятидесяти. Никто не называл его иначе. Фасон мундира выдумал ему в свободную минуту Артур Мейер.

— Спасибо, — ответил Ги.

Курьер согнул ноги, словно собирался побежать, невесть откуда взял окурок сигареты и затянулся.

Ги вошёл в обитую зелёным сукном дверь и пошёл по коридору в редакционную комнату. Там пахло, как во всех редакционных комнатах мира — залежавшейся бумагой и табачным дымом, чернилами, потом, нестиранными носками и бутербродами. Четверо репортёров играли на бильярде в конце зала. Ещё двое спорили о самоубийстве. Кайо, политический обозреватель, подошёл поздороваться с Ги.