ночная тень. «Что же, сынок, в родной дом не идешь?» Заплакала. Не помню, чтобы

она плакала. Отец был в тюрьме, был в ссылке, на фронте, она терпела, а вот сын

довёл. Держалась обеими руками за скамейку, всхлипывала, голова ее в черном платке

вздрагивала. Плакала над собой, над своей долей. Была маленькая, страдала из-за

своего батьки, то он застрелил человека, то он в тюрьме, то он в бегах, то опять в

тюрьме, не было ей покоя ни в детстве, ни в молодости. Замуж вышла, стала страдать

из-за мужа, то он ушел скитаться в поисках куска хлеба, то его посадили, то сослали, то

на войну забрали. Наконец, мир настал. Батько ее состарился, образумился, и муж

вернулся, фронтовик, инвалид войны, теперь его не турнут, не сошлют, радуйся, мама

моя, живи спокойно, так нет же, сын в бегах оказался, теперь за него страдай, а за детей

мука самая тяжкая. Плачет она тихонько, сам господь Бог не утешит. Она не знает

толком, что я натворил, но сердце ее чует беду долгую – ведь сына поймают, осудят,

посадят…

Не поймают, мама, я всё сделаю! Но как ей сейчас помочь, чем утешить? Если бы

она видела, как я рухнул прямо в строю возле УЛО, и как меня тащили в санчасть,

разве стало бы ей сейчас легче? А если бы получилось то, чего я хотел, идя на мост?

Привезли бы меня на Ленинградскую в цинковом гробу. Горе, конечно, что говорить,

но… Стало бы легче – со временем. Лучше ужасный конец, чем ужас без конца.

Поплакала бы и жила дальше. А как сейчас жить и помнить, что сын под угрозой суда,

не спи ночей и втихомолку утирай слезы. Есть такие семьи, есть такие роды

своенравные, непокорные, где постоянно не тот, так этот не в ладах с законом, с

властью или обычаем. Но сколько будет тянуться эта стихия? Предки твои сплошь

темные и неграмотные, но ты выучился, и что ты изменил к лучшему? Легче ли стало

матери, меньше ли горя ей от ученого сына?

«Куда ты теперь, где жить будешь?» Я не мог ответить, ухватился, как и она, за

скамейку, только бы мне не заплакать. Не знаю, куда, не знаю, где, очень хотелось

сказать «помоги, мама». Но ты взрослый, чёрт тебя побери, тебе восемнадцать лет!

«Ладно, мама… Я буду учиться. Как приеду в Алма-Ату, напишу письмо. И не надо

говорить отцу, потом, постепенно».

Она встала, утирая лицо кончиком платка, не сказала ничего на прощанье, и

пошла в темноту в сторону нашей улицы. Через три дома гуляли во дворе, пели: «Не

нужен мне берег турецкий, и Африка мне не нужна». Там сын демобилизовался, вся

грудь в медалях, два чемодана трофейных подарков привез.

Не мог я прежде жить без матери, а теперь смогу – надо. Еще одно преодоление.

Не мог жить без Лили – оказалось, могу. Я была ли любовь? Лиля была ли?

Прошел ровно месяц – ни одного припадка. А ведь я метался, дергался,

нервничал. Наверное, дело не в этом.

А в чем?

В последний вечер я пошел к Лиле. Она раза три приходила на Ленинградскую,

нет ли весточки? Наконец мама ей сказала: Ивана отчислили из летчиков. У Лили уже

наготове приданое, двадцать седьмого сентября ей исполнится восемнадцать лет, и она

имеет право пойти в загс. Вещи собраны для отъезда со мной в летную часть.

Как плохо мы с ней встретились! Шел я к ней с новым паспортом, пусть ищут,

рыщут меня по городу, по стране патрули, наряды милиции, сыщики, доносчики, – уже

не найдут. Идет по городу Писаренко Евгений Григорьевич, 1928 года рождения,

полноправный гражданин, чистый и непорочный. Но идет пока во мраке ночи. Сели

мы в закутке возле арыка. Вид у нее усталый, она похудела, вся как-то сникла. – «Я на

работу устроилась… В нарсуд секретарем, хотела временно, а теперь… Ты сбежал,

Ванча, так вышло?– Ее сломила столь резкая перемена. Совсем близко было

исполнение наших желаний. Моя невеста хотела стать женой офицера, она так ждала!

Не стала поступать в институт, не думала ни о каком другом будущем – только муж,

дети, семья. Весточка от меня ударила ее в самое сердце, тетя Маня отпаивала ее

валерьянкой. Лиля сжалась от несчастья. Я приехал и не иду к ней, прячусь. Она не