Что дальше, после такой милости? На мост я пошел смятенный, пронизанный

своим несчастьем. Я не взвесил хладнокровно все «за» и «против», жадно хотел

заглушить всё, что скопилось, ныло, мозжило. Вышибить клин клином. Танкист мог

выстрелить по ногам, ранил бы – и привел в чувство. Может быть. Полежал бы я в

госпитале еще раз, полечился бы и утихомирился. Навсегда. Служил бы в БАО, как

служат многие и пять лет, и десять, и двадцать пять. Взвесить все «за» и «против» я

могу только теперь, спустя годы, задним умом, а надо ли, коли так? Разве увидит

правду взгляд успокоенного, умудрённого? Нельзя дважды войти в одну и ту же реку –

и ты другой, и волна другая. Однако правду можно восстановить и нужно, если взялся

писать книгу.

Я пытался бежать из жизни, но сбежал только из БАО. Почему бы тебе не пройти

по тому же мосту обратно? Не хочу. Если оттуда я уходил живым, то туда меня можно

затащить только мёртвым. Не хочу круженья, блуждают по кругу только слепые,

несчастные, бесцельные, для них – пропади всё пропадом. А сильный и любимый

видит цель, он делает из жизни мечту. А из мечты действительность – там, где ты

очутился после моста.

Что теперь главное? Думай скорее. Правде в глаза!

Главное – выжить.

Так и началось. Как только отважился жить дальше, так оно и началось. Я стал

преступником, нарушил присягу. «Я не участвовал в войне, война участвует во мне».

Одна всеохватная жажда после моста – жить, лишь бы жить, лишь бы!.. Скорее

домой. Без оглядки. Не думал я, каково будет отцу с матерью, как легко меня там найти

и вернуть обратно. Не думал, а только хотел – домой. Нечем думать. Незачем. Я забыл

про свою болезнь, – мне стало некогда, мне стало не до нее. Я свободен – от всего на

свете.

Дальше я себя не узнаю какое-то время и смотрю на свои действия с

любопытством.

24

Ташкент, ночь, две узбечки в шелковых платьях, по оранжевому черный зигзаг,

кокетливые, с блестящими глазами, я их вижу, я их люблю, я живу. Вокзал, перрон.

Подали пустой 54-й «Ташкент – Новосибирск». Давка у всех вагонов, кроме 7-го для

офицеров, и 3-го для рядовых, сержантов, старшин. Я собран и зорок, как сокол в

засаде. Стою под навесом в дальнем конце перрона, в полутьме. Появился патруль – я

за угол. Они обратно, и я обратно. Я уеду на этом поезде. На крыше или под вагоном, в

тамбуре, на подножке, хоть как, но уеду. Сойду на станции Луговая, там пересяду на

любой и через четыре часа – дома. Очереди у вагонов тают, стихает гвалт, возле 3-го

остался уже только проводник. Вышли двое военных без фуражек, покурить на

перроне. Коренастый блондин с бидончиком побежал в ресторан за пивом. Я подошел к

ресторану, подождал блондина. Он вышел, веселый, лоб мокрый, медали на

гимнастерке, орден Отечественной войны, сержант и на погоне крылышки. Я ему

козырнул: «Приветствую, сержант». – «Здорово», – он тоже зырк на мой погон,

признал своего. «Слушай, помоги сесть, у меня литера нет». – «Держи бидончик, – он

оглядел меня, – сними пилотку, сунь за ремень». Я так и сделал, еще ворот расстегнул

на две пуговицы, дескать, тоже вышел пивка выпить перед дорогой. Пошли к вагону

быстрым шагом. «Прикурить есть? – спросил сержант у проводника. Тот подал

зажигалку, сержант прикурил и протянул мне папиросу. Ударил колокол. «Когда в

Новосибирске будем?» – спросил я беспечно. «Успеет рак на горе свистнуть, –

меланхолично ответил проводник. – Проходите в вагон, отправление». – И меня за

локоть, давай, курсант, поторапливайся. В вагоне шумно, дымно, кругом фронтовики,

куда ни глянь, ордена, медали, сидора, трофейные чемоданы, гомон, рассказывают,

вспоминают, пьют, поют. На рассвете я сошёл на Луговой. Ближайший поезд в 12

местного. Попадется ли там свойский вояка с крылышками, неизвестно. На путях

маневрировала «кукушка», собирала товарняк в сторону Фрунзе. Я влез в телячий

вагон, на полу сложены большие листы железа, следом за мной мешочники – два