будет, а кто был, тот не забудет». Парни скоро освоились, как-никак мильтон тут же,

если что. И Славка начал петь. Обычную арестантскую классику, но как он пел!

«Цыганка с картами, дорога дальняя, и вот казённый дом опять идет, должно быть,

старая, тюрьма центральная меня бездомного обратно ждет». И особо популярную, я ее

уже наслушался в тюрьме: «А под окном кудрявую рябину отец срубил сегодня на

дрова». «Баргузина» спел, причем слова искажал: чтобы понароднее, покрепче, не

«снабжали махоркой», а «снабждали». С тоской пел, со слезой: «И поведут меня под

острой гранью с кайлом в руках замаливать грехи». Искажал на свой лад Есенина и без

перекура пел, дорвался. «Я одну мечту люблю и нежу, я душою чист, но и я кого-нибудь

зарежу под веселый свист». Стоял, закидывая стриженую пушистую голову, размотал

свою чалму из полотенца на плечи, вскидывал руки, тянул в истоме. Талант без

придури, я восхищенно вскрикивал: «Ну, Славка, гад, не ожидал!» Артист всегда

истерик, он не играет, не лицедействует, он дает выход избытку своих страстей. Славка

будто не есенинские слова пел, а свои сокровенные: «И меня по ветреной аллее, по

сыру песку, поведут с веревкою на шее догонять тоску». Каждый слог он тянул, не

желая расставаться, голос его дрожал, трепетал.

Славка еще не смолк, как гитара вдруг расстроенно брякнула и упала. Маленький

гитарист утробно, рвано замычал, будто получил удар под дых, и рухнул, забился в

припадке, сильно, гулко колотясь о землю головой, локтями, ногами, выгибая дугой

спину и отскакивая от земли как мячик, – жуткий тяжелейший припадок. Напарник его

и милиционер бросились держать, а Славка вместо того, чтобы помочь, с диким воплем

метнулся прочь, под навес и там рухнул, забился на ступеньках. Вокруг стояли

больные, на песню вылезли, Ахмет начал кричать, женщины подняли визг, заметались,

прибежали санитары – просто конец света. Гитариста унесли, дверь закрыли. Я стоял

неподвижно, смотрел на гитару – лежало в полумраке длинное желтое рыло с разъятым

ртом. Я прилип к стене – «Не закричать! Не упасть! Я здоров-здоров-здоров! Я не в

бешеном стаде, нет-нет, не поддамся!» Из-под навеса побежал к двери Петя-монтёр с

криком: «Славка убился! Сестра-а!» Я закрыл себе уши ладонями. Петя кричал, никто

не отзывался. Тогда я метнулся к двери, стал колотить по ней кулаками, пинками, всё

громче, всё чаще, найдя себе выход, чувствовал кровь на руках, без боли, бил и бил

исступленно, остервенело, опять как бы со стороны думая о себе: вот как, оказывается,

сдают нервы. Я размозжу себе кулаки, лишь бы дать выход страху, ужасу, я бить буду,

пока не сдохну, только бы перебить припадок, отвлечь, пусть мне дадут хоть десять лет,

пусть двадцать пять, лишь бы не было, не было, не было!

Грубо ворвались санитары, дежурный врач, сестра, и все с криками на меня, с

угрозой, как на психа, сестра сунула мне таблетку, я ее проглотил, давясь и всё больше

ощущая прилив боли в кистях, в руках, это отвлекало, все-таки отвлекало. Славку

унесли без сознания, маленькая белая голова, коротко стриженная, и кровь черная в

тусклом свете, лаковая, с виска на щеку, со щеки на шею… Гитару подобрали, желтую

восьмерку. Милиционер долго затирал кровь на каменных ступеньках, кряхтел, сопел в

тишине, выжимал тряпку, журчала вода в ведро. Всю ночь, наверное, никто не спал. В

женском отделении потом тоже что-то случилось, опять прибегали санитары,

дежурный врач. Ночью все ворочались, вздыхали, стонали, бормотун-старик щёлкал

словами, как попугай, что-то такое мистическое, жуткое витало в палате.

Утром над нашим двориком в раскрытом окне появилась доцент Ложкарёва. Я

стоял внизу у стены мрачный, подавленный, грел на солнышке сбитые руки, края

ладоней багрово-синие, как баклажаны. Желтый халат выше колен, короткие белые

кальсоны, шлепанцы из красного войлока, весь цветной, как мурзилка. Она говорила, а

я не поднимал головы, не смотрел на нее. «Вы совершили преступление, надо отвечать