за него, не опускаться до агровации, только честным путем вы можете вернуться в

общество, только тогда оно вас простит». Если бы ей запретили читать нотацию, у нее

был бы нервный срыв, она бы из врачей перешла в пациенты. Я убрал руки за спину и

не отвечал, нечем мне возразить, а сказать ей – дура, не могу, воспитание. Какие

жалкие они там, на воле, в своей слепоте, со своими кодексами! Надо долго мять и

унижать человека, чтобы он проникся хоть каким-то желанием понять другого, именно

мять, бить и пинать, потому что все эти звания и ученые степени, кандидатские и

докторские не дают главного – понимания, сострадания.

Славка умер, не приходя в сознание, пробил висок о каменные ступени.

Эпилепсия была у него давняя, с детства, он восьмерил, скорее, под здорового и,

возможно, кличку себе придумал сам. Главный врач был расстроен Славкиной смертью

и неизбежными неприятностями. Человек не может пропасть бесследно, даже если он

отпетый преступник. Будет составлен акт, указаны причины, и одна из них – недосмотр

персонала. «К нам присылают так называемых симулянтов, чтобы мы выводили их на

чистую воду, – делился со мной главный врач. – А мы, как специалисты у большинства

находим заболевание. Раньше само намерение стать сумасшедшим считали признаком

психического расстройства. Многие психиатры придерживались такой точки зрения. А

теперь… Чем грубее, невежественнее следователь или судья, тем меньше он склонен

верить нам. «Покрываете, проявляете ложный гуманизм, а общество страдает».

34

Мне разрешили свидание. В узком коридоре Вета не сразу меня узнала, лицо

бледное, испуганное, все-таки психбольница, а, узнав, сразу заплакала, хотя я браво

улыбался. Ее, конечно же, огорчил цыплячий наряд мой и конвоир. «Хватит, девушка, а

то всё свидание кончится», – забеспокоился Гриша. Я взял Вету за руку, она вытерла

слезы, и стала спрашивать, как тебя называть, какая будет у тебя фамилия, ты не похож

на Ивана. Она не верила, что меня осудят, отправят. Пяти месяцев не прошло, как мы с

ней познакомились, и меня арестовали. Не скажу, что неожиданно, мне уже было

сказано: «Или ты прекратишь отношения с этой сучкой, или мы тебя посадим». Я не

хотел посадки, но и прекращать не хотел. Мог бы пойти с повинной, но как быть с

дипломом, всё оборвать? Помню ночь, в мае уже, я один на перекрестке Карла Маркса

и Комсомольской, дрожащая тень листвы на шоссе, ни одного прохожего, по ногам

тянет ветер с гор. Стою один, светятся трамвайные рельсы на четыре стороны,

стальные, четкие, прочные. Куда мне, в какую сторону? Что мне делать, как мне быть?..

Главное – и это удивительно – не хотел исполнять условий ради своего же спасения.

«Твоя судьба записана в Книге Вечности…» Вот и пусть Ветер Жизни листает её

случайные страницы, а я вздохну с облегчением. Выход из тупика я возлагал на

Суханову, пусть доносит, у нее хорошо получится. И всё развяжется. А там будет

видно. Я ничего не менял, встречался с Веткой каждый день и верил: кто счастлив, тот

и прав. Белла свое обещание выполнила.

И вот наше свидание. «Мы с братом были у прокурора, он говорит, тебе дадут

условно. Зачем прокурору лгать?» Я молчу, смотрю на неё. «Ребята у вас такие

дружные, звонят каждый день, докладывают, куда ходили, с кем говорили. «Скоро мы

Женьку вытащим». Конвоир Гриша посматривал на часы, разрешение только на

пятнадцать минут. Вета сняла с пальца колечко, перстенёк с красным камешком.

«Возьми, мы будем с тобой обручённые». Я надел на мизинец. Будем обручённые,

Вета, будем. А пока – обречённые. Вернул ей перстенек, в тюрьме всё равно отберут.

«Когда я выйду, ты мне его подаришь». – «Я тебя ни за что не брошу. Буду ждать, даже

если осудят на двадцать пять лет».

Мать у нее народный судья, а отец большевик с 1920 года. «Лишь бы они ничего

не узнали». Нынешние невесты понять Вету не смогут. Как было тогда? Если у жениха

какие-то нелады с законом – да пошёл он ко всем чертям, ни слова о нем, ни вздоха, мы

тебя, дочь, из дома не выпустим, замуж за такого только через наш труп! Теперь стало