наоборот – да что мы за юристы, что мы за коммунисты, не можем устроить счастье

своей единственной дочери?! Да мы вызволим его из любой тюрьмы, неужели у нас

друзей нет? Пойдем, найдем, дадим, возвратим!..

«Хочу называть Женькой… Ты не похож на Ивана». Расстались. Без поцелуя,

здесь не то место. И окружение.

Имя – это судьба, говорили древние, но у них имена были осмыслены, они

содержали наказ и воспитывали с младенчества. А православным достались имена без

смысла, нам их церковь передала от евреев и греков без перевода. Если Пётр для

других Камень, Твердость, то для нас просто Петька, в лучшем случае адъютант

Чапаева. Одно дело, если тебя каждый день с утра до вечера называют Благородным,

другое дело просто Женькой. Имя создает отношение к тебе. Повышает твою

ответственность перед всеми. Мы привыкли со школы увязывать имена с книжными

героями, если Евгений, то Онегин, а если Иван, то дурак, хотя по древнему смыслу

Иван –Дар Божий. Навязали нам чуждые имена и лишили каждого опоры, знамени

своего личного, девиза своего персонального.

35

Прощай, судебное отделение, авось навсегда. Опять конвой с автоматами, и в

трибунал. Следователь разъяснил мне статьи, по которым я привлекаюсь: 193 пункт 7

«г» – дезертирство, 193 пункт 14 «а» – промотание обмундирования и статья 72, часть

вторая – подделка документов. Я ничего не проматывал, носил до дыр, но поскольку не

сдал в каптерку, совершил преступление. Еще через два дня я подписал статью 206 – с

обвинительным заключением ознакомился. Следователь положил передо мной тощую

папку, дело, сел рядом, чтобы я не выдернул и не съел какой-нибудь документ, бывали

случаи. Я пролистал всё от первой до последней страницы. Самое первое объяснение,

протоколы допросов, две фотографии анфас и профиль, черная доска на груди и мелом

на ней две фамилии. Здесь же справка из психиатрической больницы – незначительные

вегетативные расстройства, тахикардия, пульс 120, практически здоров. Из моего

первого объяснения следовало, всему причиной – моя любовь к девушке. Наверное, так

оно и есть – любовь. О болезни и госпитале в двух словах, очень даже любопытно. В

тот первый день я именно так и расставил акценты. Свидетельские показания Беллы

(оставлю за пределами). Справка из медицинского института за подписью начальника

кафедры ВМП: к работе относился халатно, поручения преподавательского состава не

выполнял, допуская случаи прогула. «Вызывает подозрение стремление Писаренко

работать на кафедре военно-медицинской подготовки, где имеются секретные

материалы». Какие бдительные, ай да молодцы. Я знал о коллективном письме

студентов в трибунал, в деле его не было.

Зато я увидел документ, совершенно неожиданный – телеграмму из Ташкента, из

прокуратуры Среднеазиатского военного округа: сведений о дезертирстве такого-то не

имеется, уголовное дело против него не возбуждалось. Вот это новость! Почему не

возбуждалось? Выходит, зря я прятался под чужой фамилией. Может быть, генерал

Душкин настоял, и майор Школьник меня списал по чистой? «Сведений о вашей

демобилизации в архиве нет», – сказал следователь. Пять лет я ждал ареста, ощущал

карающий меч над собой, а оказывается, ничего не было. Ни сведений о дезертирстве,

ни возбуждения дела, никакой угрозы. «Да вы не накручивайте, подписывайте, –

продолжал следователь. – Не возбудили тогда, возбудили сейчас. Прокурор будет

просить условно».

Я поверил. В камере сразу: ну как, подписал 206-ю? Подписал. Ну, теперь всё,

скоро суд. Я сказал, оказывается, дело не возбуждалось. Что тут поднялось! Зачем

подписал, мать-перемать? Надо было от всего отказаться. Но разве так можно? Не

только можно – нужно! Если бы не подписал 206-ю и от всего отказался, они

направили бы на доследование, а поскольку нигде ничего нет, они вынуждены будут

дело закрыть. Лежачий Трахтенберг впервые поднялся, выпрямился на нарах, дохлый,

тощий, как Иисус после креста, и клеймил меня как с Голгофы – он хочет быть умнее