выдержал высоты абсолютной ценности, погряз в относительном, и горе мне, рабу

низких страстей. Белла стала первой моей женщиной.

О нашей семейной жизни нельзя петь песни или слагать стихи, можно только

давать показания. Пусть будет изложена точка зрения Беллы. Согласен я с ней или нет,

не имеет значения. Я виноват в измене, остальное потеряло смысл. А трибунал как

глаза судьбы и перст ее, трибунал – пути-дороги возмездия. Я взял вину на себя, не

должен и не смею оправдываться. Белла и ее мать всего лишь распорядители моих

кандалов.

По мнению Беллы (а также и по моему), я плохой муж, не мог семью обеспечить,

только писал стихи и много о себе думал. Они меня приютили, кормили меня и

обстирывали, но я, чуть что, сбегал от них в общежитие. Всё правда, одна только

правда. Говорила она четко, обдуманно. «Мы постоянно ссорились, моя мать его

терпеть не могла. Осенью мы его выгнали и предупредили, чтобы он уехал отсюда,

иначе ему будет плохо. Но он наплевал на нас и связался с девицей легкого поведения

Федоровой. Тогда я всё рассказала матери. Она депутат Верховного Совета, член

партии с двадцатого года. Она написала заявление и пошла в МГБ, после чего я узнала,

что он, – Белла кивнула в мою сторону, – арестован. Дружки его добиваются, чтобы он

вышел из воды сухим, везде пишут, а сейчас отираются под окнами, – она повела

острым подбородком в сторону окна. – Но мы с матерью этого так не оставим, я прошу

трибунал это учесть».

Молодец, Белла, всегда была напористой, своего добивалась, ей бы полки в бой

водить за правое дело. Я знал, к кому ходила Суханова – заместителю министра

госбезопасности, фамилия его не то Меньшов, не то Большов. Мы были у них в гостях

года полтора назад в старом доме на улице Красина возле базара. Меньшов,

мужиковатый, простой, весь вечер пускал пошлые остроты и восторгался своим сыном

Жорой, упитанным красавчиком лейтенантом. С ним была девица лет, наверное,

пятнадцати с заплаканными глазами, она куксилась, хныкала, губы раздуты, и Белла

определила: он этой сучке брюхо набил, не видишь? Просветила меня. С Меньшовым-

Большовым Суханова вместе сражалась в отрядах ЧОНа в Усть-Каменогорске, позднее

в Семипалатинске, дружба их скреплена, можно сказать, кровью. Ещё я понял между

слов, что именно этот сынолюб в 37-м помог Сухановой посадить ее третьего мужа.

(Понять-то понял, но выводов не сделал.) За столом они вспоминали прошлое,

анекдоты рассказывали, причём с душком, меня это удивляло – всё-таки МГБ. Ушли

мы раньше других, Жора что-то такое сказал Белле, а она ему: «Заткнись, говно!» –

после чего Жора стал хвататься за пистолет, маленький, в изящной кобуре на заднице,

отец подарил в связи с окончанием училища. Кстати, у Сухановой тоже был пистолет,

дамский браунинг, помещался на моей ладони. Был в нем один патрон. Если бы

выпулить его в одного из нас троих, жизнь оставшихся пошла бы по-другому. Впрочем,

она пошла по-другому и без пуляния.

Ходили мы по гостям довольно часто и всё к людям заслуженным, партийным,

важным – работники ЦК, Совета Министров, преподаватели высшей партийной

школы, сотрудники Института истории партии, и со всеми у Сухановой было что

вспомнить. Надо отдать должное не только дочери, но и самой Сухановой – натура

цельная, ответственная, жизнь за партию отдаст в тот же миг. За дочь тоже. У обеих

был четкий и ясный взгляд на события и явления, я в сравнении с ними весь в тумане

сомнений и колебаний. Я был рабом страстей, а они их властителями. Забота о семье

превыше всего. В гостях тоже – семьями и только семьями, провозглашался культ

семьи. Не обходилось без вина и водки, как и без анекдотов, обожали Зощенко, он был

их иконой, не считая, конечно, Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина. Я не любил ходить

по гостям, но меня тащили представлять семью. Мне, двадцатилетнему, противен был

взрослый семейно-самодовольный мир, пошлые тошнотворные сборища. Они рубили

мне крылья, урезали мне душу диктатурой бабьих требований: «А вот я ему, а вот мы