вот сейчас пишу, и ненависть моя прошла, достаточно для неё и презрения. Она хотела

видеть твое страдание, и не видела его, она хотела видеть мое состояние, хотела найти

хоть какой-нибудь признак упадка духа, и не нашла. Я чувствую все равно торжество

над нею во всем, хотя мой любимый в тюрьме и в Сибири. По крайней мере, во время

суда я выглядела лучше, поэтому она и злилась. Может быть, слишком смело я пишу,

но ведь ты сам мне внушил такую уверенность. Теперь она ничего о тебе не знает, а я

получаю от тебя письма. Если бы она прочла хоть одно письмо, твое или мое, то

лопнула бы со злости. Я верю, что мы будем вместе. Я хочу, чтобы она видела наше

счастье, когда ты вернешься, в наказание за ее ликование сейчас.

Все преподаватели знают о случившемся, мы с ней теперь в центре внимания. Ее

все презирают, а я не хочу никакого сострадания, чтобы меня жалели, не хочу, чтобы и

тебя жалели, я не скрываю, что люблю тебя и буду ждать сто лет. До нее это доходит.

Помнишь, ты говорил, чтобы моя любовь победила ненависть. После суда я снова стала

вести дневник, записала подробно, как было всё в тот день. Белла ушла, я бегу в здание

военкомата, стучу в кабинет прокурора, вхожу, он оглядывает меня с ног до головы,

спрашивает, что мне нужно. Он совсем не догадывается. Я говорю, что хотела бы

видеть тебя. Он отвечает, что тебя уже нет. И чтобы я в тюрьму не обращалась, так как

свидание все равно не разрешат. Всё. Так больно и так тяжело. Не увидела тебя в

последний раз, пытаюсь не плакать, но, завернув за угол, не выдерживаю, слезы

льются, прохожие на меня оглядываются. Дома Регина встречает меня с «Терапией» в

руках, чтобы вместе учить. Я вхожу и бросаюсь на постель, не раздеваясь. Ой, Женька,

Женька, столько страданий, что страшно вспомнить. Регина садится рядом, но мне

никого и ничего не хочется, мне не хочется жить. Я ухожу в сарай во дворе с твердой

мыслью повеситься. Но это только в первый день (не подумай, что я уже слишком

раскисла, что совсем у меня нет воли и что я не смогу дождаться тебя. Просто мне

было очень тяжело, я даже написала записку, которую сохраню, ты ее потом прочтешь).

Регина видела мое состояние, не отходила от меня ни на шаг. Она спрятала все веревки,

теперь смешно даже, а вот тогда было все очень серьезно. Когда я ушла в сарай, Регина

бегала и звала меня обедать, спрашивала, что мне надо и пыталась меня вытащить

оттуда, я ее прогоняла. Потом приходит мама и опять слезы, потом приходит папа и

снова слезы. Лицо опухло, голова болит. Папа говорит: ты же комсомолка, ты же

советский человек, умей переносить трудности. Если любишь, то жди, я не возражаю,

но зачем так много плакать? Меня бесят его спокойные слова, но, если подумать, то он

прав. На другой день я, так ничего и не выучив, пошла сдавать терапию Бренеру, и он

все-таки поставил мне четыре. Мне хотелось бы проваляться в постели и ничего не

делать, но я собирала остатки воли, чтобы идти, сдавать и отвечать. Ой, Женька, как

было мне тяжело!.. На другой день уже все знали о случившемся, и встречали меня с

такими лицами сочувствующими, что мне было досадно. А не так давно наша соседка

Аня принесла томик стихов Симонова, растрепанный, такой же, как тот, что мы читали

с тобой на кафедре ВМП. В памяти встает та крошечная комната в институте, где мы

просиживали вечера вместе. Вот его поэма «Первая любовь», и я слышу твой голос:

«Какое б море мелких неудач, какая бы беда не удручала, руками стисни горло и не

плачь, засядь за стол и все начни сначала…»

Читал я, перечитывал. Тяжко мне было от жестокости Беллы, ее грубости. Не мог

я понять, ну что за страсть такая слепая, злая? Откуда в ней столько бесстыдства,

хамства, подошла к незнакомым людям и стала меня поносить. Сидел я уныло, думал,

что написать Вете, чем утешить ее, а тут от входной двери крик: «Зека Щеголихин, на

выход!»

5

Вася Морда из санчасти: вас вызывает капитан Кучмаев. Прошли сквозь толпу как