Завтра на объект не выходите, прямо сюда, я проведу вас к начальнику санчасти».

Я пошел в барак, не чуя земли под ногами. А там шум, гам, бурлят бригады –

четыре трупа. Уже написали жалобу на имя Берия под названием «Кровавое побоище»,

кричат мне: давай диагноз, добавь что надо. Я прочитал и говорю: вместо жалобы вы

состряпали фельетон. Надо вставить: с целью отогнать пьяных конвой вынужден

был… Все рёвом заревели: ты за кого, мать-перемать?! Никаких пьяных не было,

только мусора виноваты. Типичная, между прочим, лагерная несправедливость.

Обязательно приврать себе же во вред. У всех на виду стояли пьяные обалдуи,

куражились, они что, не знали, что за конвоем не заржавеет? На чьей совести, если уж

на то пошло, эта смерть и эти увечья? Все вопят: конвой не должен был стрелять! А что

он должен был, на колени пасть? Заткнись, только мы правы. Немедленно послать

жалобу Берия, копию в Красноярск, прокурору, чтобы посрывали погоны со всех и

поставили к стенке. Я написал про смерть, про огнестрельные ранения тяжелые и

легкие, и не стал ничего добавлять.

4

В тот же вечер я получил сразу два письма от Веты. «…В понедельник

следователь не позвонил, хотя обещал. Позвонил Равиль и сказал, что суд уже идет.

Сердце тревожно забилось, хотелось сейчас же прямо в сарафане бежать туда, но я

надела твое любимое платье и черные лодочки на высоком каблуке, чтобы ты видел

меня такой, какой я тебе нравилась. Равиль и Макс встретили меня у входа. Я хотела

пройти к следователю, вошла в здание, вдруг у самого кабинет замечаю, что на том

диване, где сидели мы с тобой в последний раз, сидит Белла. Я повернулась и ушла. А

через некоторое время вышла Белла, и когда мы стояли с Равилем и Максом, она

широким шагом подошла. Ее лицо дышало злобой, она выдавила: вы не сговаривайтесь

лучше, сами туда попадете! Равиль что-то съязвил ей, но я сказала спокойно, чтобы он

не трепал зря свои нервы. Она ушла. Потом пришел мой брат Вовка с друзьями,

студентами юридического. Все сидели на улице возле военкомата и ждали, а Белла одна

прогуливалась мимо нас и бросала на нас взгляды, не стесняясь и не думая прятаться,

потом подошла и села рядом с нашим Вовкой. Совершенно чужая среди нас и

посторонняя; и так она себя вела. Потом ее вызвали, она там давала показания,

вернулась опять к нам и стала громко говорить, чтобы все слышали, и издеваться:

какой он больной, он здоровее всех в институте. Говорила она с гадливостью и даже

сплюнула. Вовка пытался ей возражать, она не слушала его совсем. Я не выдержала и

ушла, не было сил. Вот так. Она подошла к нам, к моему брату, к моим друзьям и меня

же выгнала. Какая все-таки гадина. Она ведь любила когда-то. Кто-то сказал: «То, что

не сделает любовь, сделает ревность». Не задумываясь, она может подло посадить,

кого угодно, может предать и родину. Чего она ждет, чего ей надо? Я возмущена до

глубины души – она хочет испить чашу мести до конца? Какая подлость. Наконец

выходит адвокат, все подходят к нему, на скамейке остаются двое – я и она. Я не могу

идти, и она не может идти, но по разным причинам. Потом она все-таки поднимается и

прогуливается по тротуару. С адвокатом не разговаривает, она его ненавидит. Я боюсь

встать, чтобы не услышать что-то ужасное. Выходит народный заседатель, военный

летчик, садится радом со мной. Спрашиваю, что, как, а он тихо говорит: восемь лет. До

меня никак не доходит сказанное. Белла решительно подходит к нам и спрашивает у

летчика с презрительной миной: сколько? Он ей не ответил, отвернулся от нее и

закурил. Она фыркнула и пошла в здание искать прокурора. Через несколько минут она

вышла оттуда довольная, посмотрела на меня торжествующе. Я ничего не

преувеличиваю, все это было так. Но я выдержала ее взгляд. Она отвернулась и пошла

своей широкой раскачивающейся походкой. Она мне показалась исключительно

отвратительной, может быть, очень сильна была моя ненависть к ней в ту минуту. Но