нож сквозь масло. Дождался-таки я своего часа. Прием шел в большой комнате, там

зека стояли, сидели, лежали, а капитан принимал в маленьком кабинете. По облику –

военфельдшер, капитанское звание для них потолок, сколько дальше ни служи,

майором не будешь. Вопросы мне обычные – статья, срок, без подробностей, лишь бы

не 58-я. В каком институте учился, по каким учебникам? Я называю по терапии

Тареева, Мясникова, пропедевтику внутренних болезней Черноруцкого. В его время

были другие авторы, но он слушает, кивает, будто знает. «Выпишите мне рецепт

аспирина». Я спокойненько ему расписал по латыни: аспирин 0,5, детур, сигнетур, все

это я знал назубок. «Внутривенные можете делать?» – «Могу, я был на практике после

третьего курса. Могу даже роды принимать».

– «Глупости, зачем здесь роды, – сказал капитан. – Берем вас на работу в амбулаторию.

Временно. Если спецчасть разрешит, будете постоянно». Санитар выдал мне халат,

Вериго сходу включил меня в работу, тому измерить температуру, тому сделать

растирание, тому сменить повязку – и пошла-поехала моя медицинская карьера. Я

нюхал запахи риваноля, йода, мази Вишневского и думал, так пахнет счастье.

Утром на приеме суровое испытание – сифилитики, восемнадцать

сладострастников. Внутривенно сальварсан, иголки острые, вены на тощих руках

выпуклые, ввожу спокойно. Но биохиноль внутримышечно – это уже пытка.

Толстенная игла, иначе не введёшь в ягодицу маслянистую, вязкую жидкость.

Наслушался я крепких матерков и обещаний врезать между глаз. Мне доверия не было,

руки у меня грубые, бурые, видно, что пришел с общих работ. И морда обветренная, не

похож я на врача никак. Штаны зековские из-под халата видны и ботинки зековские –

ничего на мне от порядочного лепилы, а зоркий глаз блатного все видит. Вдобавок я

после первых матерков угрюмо замкнулся и колол их молча, как палач, без всяких

подготовительно-успокоительных слов, плясали они у меня, как на вертеле. Чёрт меня

дернул связаться с медициной. А Вериго успокаивал клиентуру, особенно последнего,

истеричного блатного по кличке Крест-Маузер. Привели его из Шизо, тощий как

спирохета, он потребовал, чтобы Олег Васильевич сам лично сделал ему укол. Тот

встал, подошел и внушительно меня представил: это новый специалист, его подморили

на общих, у него твёрдая рука, он врач из Алма-Аты. Вкатил я Крест-Маузеру

биохиноль, и он, надевая штаны, счастливый, что я его не заколол насмерть, стал

возбужденно рассказывать, что в Алма-Ате он тоже бывал, там есть Кум по кличке

Печёнка. Все опера ходят с командирской сумкой через плечо, а Печёнка – с

портфелем, а в том портфеле кирпич самый обыкновенный. Приводят к нему

задержанного, он сразу ему вопрос, кто я такой, знаешь? Не знаю, гражданин

начальник. Он его хлесть портфелем по боку: я тебе все печёнки отобью, кто я? «Не

зна-аю!» Опять хлесть его по тому же боку. «Теперь знай, что я известный всему

воровскому миру Печёнка, запомни и другим передай, что есть в Алма-Ате

оперуполномоченный Печёнка, всех наскрозь видит, с ходу раскалывает, от него не

скроешься, а пока – прочь отседова, и чтобы я тебя в Алма-Ате не видел, а увижу, срок

гарантирую». Если вор не уезжал из города, Печёнка ловил его и давал срок. Но ворьё

учится быстро. Надыбали у Кума слабинку и, как только он задает свой вопрос, кто я,

ему тут же ответ: вас, гражданин начальник, знает весь преступный мир, вы Печёнка,

про вас известно, во-первых, в Москве, во-вторых, в Ленинграде, в третьих, на Колыме,

и вся Ванинская пересылка гудит: в Алма-Ату, братва, лучше не показывайтесь, там

главный опер Печёнка, всех наскрозь видит, с портфелем ходит, а в портфеле у него

особый рентген.

Можно, конечно, брезгливо сказать, что уголовники на других с топором

кидаются, ничего им не стоит человека зарезать, а сами тоненькой иглы боятся. Но они

измотаны, измочалены, у них чуть что, сразу срыв, держатся на пределе, если всерьез

взяться невропатологу или психиатру, то окажется, все подряд больны. Когда Крест-

Маузера увели обратно в Шизо, санитар сказал, посадили его туда как отказчика.