и презрение народа, если я нарушу эту клятву». Я нарушил, я получил, и надо ли

говорить о тяжести расплаты, о суровости лагеря, о несправедливости жизни? Не

лучше ли сказать, человек достойный всё берет на себя, человек ничтожный валит всё

на других. Позднее мне высказывали сочувствие, незачем было тебя сажать, учился бы

и работал. Но были и другие мнения – такое преступление не прощается. Коллеги мои,

писатели-гуманисты требовали оргвыводов, и даже трибунал не мог меня защитить,

указывая, что за одно преступление не бывает двух наказаний.

Бог с ними, пусть говорят, а я пойду дальше, верный Пушкину: «Зависеть от царя,

зависеть от народа – не все ли нам равно?..»

2

Ехали-ехали, чуть-чуть не доехали до Енисея, остановились на станции Ербинская

Красноярской железной дороги. Где-то здесь Минусинск, Абакан и Шушенское.

Холодное утро, солнце, сопки кругом, тайга, красиво, настоящая Сибирь. Конвоя

прибыл целый полк, то там, то здесь раздавался окрик: «Сидеть! Не вставать! По

одному вперёд!» – того и гляди откроют пальбу. По плахе лезли мы в кузова машин,

загораживали нас досками впереди и сзади, за досками конвой. Двинулись машины

вереницей в лощину между сопками, остановились перед большой зоной за колючей

проволокой. Сгрузили нас, усадили, конвой встал широким кругом со штыками

наперевес, появился офицер спецчасти и начал проверку – фамилия, имя, отчество,

статья, срок, сличал фотографию, наконец, двинулись в лагерь строем по пятёркам.

Впереди воры, за ними пацаны, шестерки, дальше кто как хотел. Я шел последним,

пусть хотя бы позади меня будет пространство. Идти последним, сидеть с краю,

лежать на нижних нарах считается унижением, чему я никогда не придавал значения ни

в тюрьме, ни на воле. Человека нельзя унизить, если он исповедует ценности другой

жизни. Я занимал место последнего с каким-то даже облегчением, убеждаясь, что не

размениваюсь.

Разместили нас в пустом бараке на сплошных нарах в два яруса, ни постели, ни

подушки, голые доски. Сразу наказ: ночью выходить в уборную только в нижнем белье,

по одетым открывают с вышки огонь без предупреждения. Ночью в карантине был

чистый ад, играли в карты и грабили открыто, выдергивали из-под головы всё, что

было,. У меня ничего не было, я спал на локте. Утром весь этап выстроили по пятеркам

и появился начальник режима. Не успел он приблизиться к строю, как уже с первых

рядов передали кличку: Папа-Римский, лютый волк, известный по Колыме. Не офицер,

старшина лет примерно сорока. Обычная эмвэдэшная форма и вдобавок черные

перчатки, хотя на дворе сентябрь. Привычка с Колымы осталась, где двенадцать

месяцев зима, остальное лето, или просто для понта.

«Первая пятерка десять шагов вперёд – марш!» Пошли блатные вразвалочку,

блюдя достоинство, не очень-то они разбегутся на команду режима. «Всем пятерым –

сюда!» – И черным пальцем старшина в сторону. Они отошли, остановились,

переглядываясь, усмехаясь. «Вторая пятерка десять шагов – марш!» Пошла вторая.

Старшина вприщурку сверлил взглядом каждого, затем, тыча пальцем: «Ты, ты и ты – в

сторону!» – жестом как бы отгребая их. Просмотрел весь строй и отобрал еще

четверых. Двенадцать гавриков стояли сбоку, и весь этап их знал – все, как один, воры

в законе. Папа-Римский отобрал их на глазок, без формуляров и списков, хороший

профессионал не станет мараться с бумагами. Сейчас их всех отведут в Шизо и

начнется следствие – ночью придушили дневального из Бура. Вчера он ходил среди

нас, пока мы сидели, ждали, когда бараки помоют с хлоркой. Крепкий парень лет

двадцати двух, с большими кулаками, свойский, доверчивый, охотно рассказывал, как

ему живется в бараке усиленного режима, вон там, на краю зоны землянка с

крохотными оконцами, как норы для зверья. «Двину по роже, он летит с копыт в

дальний угол и потом как шёлковый». Его слушали – «Ну-ну, давай-давай» – никто его

пальцем не тронул и не материл, мол, позорно зеку своих охранять да еще рыло им