Что мне делать с дурацкой песней? Нести или сжечь, кто мне скажет? Я

никому не могу довериться, кроме Волги. Но почему ты всё усложняешь, если есть

простое решение – накарябал подписку, кличку себе взял Ангел Непорочный, и все

проблемы к чертям собачьим, ну что тебе мешает?

Книги мешают. Донос – расписка в бессилии, согласие быть подонком,

унизительная форма взаимоотношений личности с государством.

Зачем я записал песню? Потому что, не блатная лира и не застольная лабуда

вроде «Спозабыт-спозаброшен с молодых юных лет», а литературно грамотные,

язвительные стихи. Однако никому не пришло в голову записывать, только мне, вот

и расплачивайся.

Значит, Пульникову на воле уже хата готова и жену дадут к Международному

женскому дню. А мне новый срок, чтобы в Гулаге, цифирь сошлась в графе «убыло

– прибыло». Один хирург отпущен, второй пришпилен.

В день 70-летия Сталина я напечатал стихи в «Медике», выдумал образ

гигантский, космический, я переплюнул Твардовского, Исаковского, Маяковского и

Пастернака. За свои стихи меня похвалили, а сейчас за чужие обещают 58-10, нет ли

в этом руки судьбы? Возмездие за бездумное сочинительство. Как вспомню Кума,

дыхание замирает. Где та женщина, что приходила сюда ко мне? Даже не верится.

Дважды приходила. В самые тяжелые моменты вызывала меня на вахту и

предлагала спасенье… Одно утешение – значит, сейчас не самый тяжелый момент.

Смутная бьётся мысль: человека нельзя унизить, если в нём что-то есть, кроме

лагеря. Не поможет кто-то. Поможет что-то. Оно во мне.

Пошёл я к Волге, вызвал в коридор, так и так, Дубарев приказал мне принести

песню о Сталине. «А ну спой». Я продекламировал: «Товарищ Сталин, вы большой

учёный, в языкознании познали толк». Волга перебил: «А я простой советский

заключённый и мой товарищ серый брянский волк». Ты что, её Куму пел? На бис?»

– «Я записал её со слов одного политического». – «Если понесёшь, твоя песня будет

спета. Ты ему дашь вещественное доказательство. До-о-лго будешь Лазаря петь. –

Волга скривился от сарказма, от моей глупости, зубы его под белой повязкой хищно

сверкнули. – Ты её схавай вместе с тем пером, которым записывал, и закуси

чернильницей, понял?»

Понять-то я понял, но если уничтожу песню, Дубарев спросит, куда девал,

кому распространил? Я теперь не имею права её рвать и жечь, поскольку она взята

на учёт в оперчасти, они там уже входящий номер проставили. Скажу уничтожил,

чтобы она в случае моей гибели не попала в руки врага, – вот так, в сугубо нашем,

большевицком духе. Я её съел и переварил, ибо враги везде вокруг нас, куда ни

ткнись – 58-я.

В двенадцать ночи я сделал пенициллин Лёве Краковяку, и он сказал, что имеет

ко мне разговор. Лёва прибыл недавно из закрытой тюрьмы с тяжёлой пневмонией.

Лет ему не меньше пятидесяти. По словам Волги, он вор-международник, сидел во

всех тюрьмах Европы от Варшавы до Мадрида и знает пять языков как минимум.

Можно поверить, ибо по-русски Лёва изъяснялся с акцентами еврейским,

молдаванским, польским, вполне возможно, знал ещё немецкий и французский. А

как он оказался у нас, если граница на замке? Очень просто. Перед войной мы

присоединили Бессарабию вместе с тюрьмой, где пребывал Лёва Краковяк. Я сказал

ему, что зайду позже, сегодня много процедур. Совсем плох был Джумабаев,

привезли его из другого лагеря. Лежал он в маленьком боксе и вечером, когда я

делал ему камфору, сказал мне свистящим шёпотом: «Доктор, нельзя мне со всеми,

я прокурор из Семипалатинской области». Его привезли из Уленя, там сучий лагерь,

а у нас воровской, рудником Сора пугают. Он не боится смерти от разрыва сердца,

он боится, что его блатные прикончат, если узнают, кем он был на свободе. После

прокурора я пошёл опять к вору Краковяку, такой у меня сегодня диапазон. Лёву я с

трудом понимал, буду давать в переводе на русский. «Как идут, Женя, наши дела?» –

Голос у него тихий, бархатный, не вор, а профессор стоматологии. Он картавил на