тревога щемила. Колокол ударил два раза. Мы успели сфотографироваться с Лилей и

попросили поставить дату – «9.08.45 г.» Это мне потом помешает, хотя, может быть, и

поможет, не знаю. После колокола подошли к вагону, расцеловались, но я медлил.

Старик кондуктор уже покрикивал: «По местам, граждане пассажиры, по местам!» Мы

расцеловались еще раз. Мне казалось, поезд задержится, что-то в самый последний

момент случится, а паника просто так, по традиции. Но поезд мягко пошёл. Я

поцеловал Лилю в последний раз и вскочил на подножку. Она стояла и махала, я тоже

махал долго, пока вокзал, Лиля, перрон не скрылись за красной круглой водокачкой.

Поднялся в тамбур, один, пусто, хотелось лечь тут же на пол и не вставать.

«Корабли уплывают в чужие края, поезда уползают, разлетаются птицы.

Возвращается ветер на круги своя. Только мне одному не дано возвратиться…» Я

ничего не знал, но предчувствие было – тот, прежний Ваня Щеголихин уезжал

навсегда, без возврата. Я не знал и никто не знал, может быть, один только Господь Бог.

20

В эскадрилью я прибыл под вечер, доложил командиру отряда, сдал ему свой груз

и пошел спать. На другое утро еле поднялся. На зарядку не пошел, вместо меня

отделением командовал Черныш. Кое-как позавтракал, не могу найти ветрочёт. «Какая

сволочь взяла ветрочёт?!» – заорал я не своим голосом. Миша Фрахт тут же подал его –

взял, пока тебя не было. Я грубо вырвал из его руки штуковину и едва-едва удержался,

на самой грани, чтобы не звездануть по зубам безобидного Фрахта, я буквально

закипел от непонятной злости, даже запыхался. Старшина Раевский протяжно подал

команду строиться: «Рравняйсь!» Я повернул голову вправо и ощутил, как мелкая

судорога скользнула по лицу, по глазам. Мне стало страшно, тошнота подступила, я

крупно вспотел, вытер мокрый лоб руками. «Держись, возьми себя в руки!» Вышли из

казармы. На свежем воздухе всё прошло. Первый час – моторы. Вел занятия белесый

техник-лейтенант, я записывал в тетрадь и зевал неудержимо, обморочно, разевал рот

так, что ломило скулы. Техник-лейтенант потерял терпение, поднял меня. Я встал,

секунду-две продержался и снова раскрыл рот в мучительном зевке – ну ничего не

могу поделать. Курсанты смеялись: он из отпуска, товарищ техник-лейтенант, звезды

по ночам считал. Кое-как дождался я перерыва. Построились, пошли к главному

корпусу УЛО. Стали подходить, сейчас последует команда «Стой». И тут опять, как в

казарме, судорожно потянуло голову к плечу, вниз и, падая, я почувствовал твердую

землю щекой, лбом, головой, без всякой боли, и успел подумать: вот так теряют

сознание...

Открыл глаза – бело, медсестра в халате, лежу на кушетке, в ногах четверо наших

– Черныш, Миша Фрахт, Жора Григорьев и старшина Бублик. Они несли меня. Лица

растерянные, смотрят смятенно. Рукав моей гимнастерки закатан, рубашка разорвана,

пахнет лекарством. «Что за чепуха?» – сказал я и не услышал своего голоса. Хотел

подняться, но сестра придержала. «Полежите немного, я вам укол сделала».

Отворилась дверь и вошёл начальник медсанчасти, молодой, румяный майор

Школьник. «Как он? Пришёл в себя, очнулся? – Он уже видел меня, как я понял.

Майор шагнул ближе к кушетке, пощупал пульс. – Раньше припадки были?» – «Нет…

Какие припадки?» Майор сказал мне идти в казарму, ребята шли рядом. По их

неловким словам я догадывался: произошло что-то серьезное. Ссадину над бровью

пощипывало и щеку стянуло от йода. «Никогда не было, – повторил я. – Что за

хреновина?» В казарме я улегся и сразу уснул. Ребята ушли на занятия. Проснулся от

голосов, когда звено уже вернулось. Подошли опять Черныш, Фрахт, они уже

успокоились, узнали, видимо, что у меня ничего особенного. «На ужин пойдёшь? –

спросил Черныш бодро. – Наркомовский паёк пропадать не должен». Я лежал на спине,

руки за голову, хотел сказать бодро, громко: конечно, пойду, у меня всё прошло – и тут

опять судорогой повело глаза и я, уже ничего не видя, услышал ритмичный скрип