бы!..» Рывком приподнялся, перебрал постель, перевернул матрац, снова заправил.

Хоть как-то обновить, чтобы никакой связи!

После обеда пришли курсанты: привет, командир, как дела? Звено уходило в

наряд, и Бублик командовал громче обычного, поторапливал. Меня в наряд не взяли,

только из госпиталя, ничего тут особенного. Но я догадывался, побоялись мне доверить

оружие. Я не рвался на охрану объектов, но мне очень хотелось знать, почему все же

Бублик меня оставил – сам решил или приказ из санчасти.

Ночью увидел сон – будто звено вернулось из наряда, я выспался, поднялся, стал

надевать сапоги, а в них полно грязи густой, черной и тусклой. Сую ногу в сапог, а

грязь выдавливается, плывёт через голенище толстыми такими губами, я ее сгребаю

ладонями, стряхиваю на пол, тороплюсь, а она всё плывет через край и плывет.

Утром вызвал меня командир отряда Крючков в красный уголок эскадрильи. «Как

самочувствие после госпиталя?» – Я бодро ответил, что здоров. – «А диагноз свой

знаете?» Я кивнул – знаю. «Тяжёлый диагноз», – насупился старший лейтенант. Я не

согласился. «Поставили под вопросом, потом в госпитале две недели лечили, что-то

значит». Командир отряда молчал. Он был лучшим пилотом в нашей авиашколе –

мягко сажал машину. Он и меня хотел подготовить к мягкой посадке. «Вы знаете свой

диагноз, курсант Щеголихин, отнеситесь как мужчина. Получен приказ об отчислении

вас из курсантского состава. В батальон аэродромного обслуживания». Я думал о

какой-то перемене, но не такой, и возмутился до предела: за что меня в БАО?! Чем я

заслужил? Это ошибка!

Замутило, «лишь бы не было, лишь бы не было!» – «Разрешите обратиться к

генералу?» – «Обращайтесь, но… – он развёл руками, – Медицина». Я сразу пошёл в

штаб. Перехватил генерала как раз на выходе, подлетел к нему и громко, почти криком:

«Товарищ генерал-майор! Меня отчислили из курсантов!» – «Спокойно, знаю, –

прервал меня генерал строго. – Это я вас отчислил». Он знал меня лично, помнил

фамилию, я ходил дежурным по штабу, бегал в его кабинет по вызову, всякий раз

докладывал: курсант такой-то по вашему приказанию… – «Товарищ генерал! Я на

отлично учусь, я командир отделения, комсорг звена, член бюро эскадрильи». –

Хватался за соломинку и видел, без толку, у меня не было нигде опоры, и уже есть

приказ. Я выговаривал опустелые слова, это прежде они что-то значили. Верно сказано,

обиженный становится ребенком. С того момента, как старый майор в госпитале сказал

диагноз, а я ему в ответ стал городить про три комиссии, все мои доводы потеряли

смысл. Но я машинально произносил их, хотя и чуял, не буду летать. Ладно, пусть, не

буду, но я хочу доказательств, что не так уж я страшно болен, как мне приписали.

«Диагноз у меня под вопросом, товарищ генерал, в санчасти преувеличили». А тут как

раз и появился майор Школьник, будто ждал у меня за спиной, когда я его начну

поливать. «В чем дело, майор? – спросил генерал недовольно. – Что там у вас под

вопросом?» Стоял перед ним здоровый, рослый, руки на месте, ноги, курсант как

курсант. «У него эпилепсия, товарищ генерал, – четко ответил Школьник. – Без всяких

вопросов». Я сорвался и закричал: «Ложь! Вы наспех поставили!»

Майор начал оправдываться перед генералом: «Мы не можем доверить боевую

машину эпилептику, припадок может случиться в воздухе, а у него под рукой бомбы,

представляете, товарищ генерал? И ни-ка-ких под вопросом! Я сам видел, каким его

принесли в санчасть – синюшным до черноты, без единого рефлекса, в глубоком

коматозном состоянии. У него начинался статус эпилептикус, сплошное судорожное

состояние, нам его удалось оборвать. У него отягощенная наследственность, товарищ

генерал! – Он говорил так напористо, что генерал отвёл взгляд, а Школьник обернулся

ко мне и злобно, в упор, будто я ему сильно навредил, закончил: – Вам не только

летать, вам и пешком ходить не везде можно. Нельзя купаться, нельзя в горы ходить,