Письма давно не было, но я не сказал. – «Ну, слава Богу».

Мороз, ясное небо, звёзды, идут внук и дед, и за ними два

верблюда тащат большие бочки. Скрипят повозки, мы молчим. Я был в крайнем

смятении. Встреча как нарочно в праздник революции, именно она довела деда до

такого положения. Кто был никем, тот станет всем, а мой дед не стал. Досадно мне

и обидно. Какими словами оправдать такое занятие, разве что на войну свалить? Я

знал только, он работал сторожем на обувной фабрике, на углу Сталинской и

Ключевой. Скрипят телеги, сияют звёзды, идём мы в тишине ночи по окраине, по

нашему захолустью. Двое близких, родных людей, дед и внук. У одного вся жизнь

позади, у другого вся жизнь впереди. Но разве прошлое деда не сказывается на

будущем внука?.. Во всяком случае, утешение, я ниже не буду, ниже – некуда.

На другой день мне было ужасно тяжело, читать не хотелось,

уроки не шли на ум, я лежал на топчане и думал о несправедливости. Жалко мне

деда. Мать рассказывала, когда я родился, он очень меня любил, всё-всё мне

покупал, тогда ещё не было у нас нищеты, часто играл со мной, схватит за ногу и

держит вниз головой, а я крепкий был карапуз, дед радовался, что я родился

увесистым, – десять фунтов и сколько-то там золотников, четыре с лишним

килограмма. Всё село знало – вон идёт Ваня, любимый внучек Михаила

Матвеевича. И вот внучек вырос и встретил деда…

Из Ново-Троицка деда сослали на Аральское море, там он

работал на рыбзаводе, готовил тузлук для засолки, стал хорошим мастером, его

после ссылки уговаривали остаться, но он уехал. Не знаю, что лучше, – тузлук в

ссылке готовить или на свободе бочки с дерьмом возить? На старой, царского

времени фотографии он такой бравый, с саблей на боку, в армии тогда служил, в

артиллерии. Знал ли он, какая впереди судьба приготовлена? Я заболел от

вчерашней встречи. В школе я общественник, учусь на отлично, но как мне

изменить происхождение?

Сказал матери, ночью встретил дедушку, Михаила

Матвеевича, он спрашивал про отца. Мне его жалко, почему мы живём отдельно?

Мать сразу расстроилась, пояснила, свёкор не захотел жить с нами, у него тяжёлый

характер. Но я же внук своего деда, я не из тех дикарей, что увозили стариков в

степь и оставляли там волкам на съедение. «А ты за него не переживай, – сказала

мама неприязненно. – Он самым богатым был на Шестом номере. Свекровь,

Александра, жадная была, всё корила его: тебя отделили нищим, дали всего-навсего

две тысячи пудов пшеницы». Причём здесь пуды, богатство былое, если человек

состарился, возит дерьмо в бочках и всеми брошен.

На другой день я взял единственное письмецо от отца,

треугольник с номером полевой почты, и пошёл на обувную фабрику. Проходная

закрыта, я постучал, отворилось оконце, и я увидел усатого, бородатого своего деда.

Он цепко, быстро и сердито на меня зыркнул и, кажется, испугался, просто так меня

мать не пошлёт. Каморка у него крохотная, топчан от стены до стены и два оконца,

на улицу и во двор. «Ну, чего ты пришёл?» – спросил он не очень приветливо.

Совсем не похож на того доброго дедушку, который меня любил не так уж давно,

каких-то двенадцать-тринадцать лет тому назад. Но как раз за эти годы он столько

пережил, столько всяких гадостей вместо радостей досталось на его долю, он

состарился и перестал меня любить. «Да вот, папа письмо прислал». – «Слава

Богу. Прочитай мне, что пишет». Я начал: «Добрый день, жена моя Анна

Митрофановна, и дети Ваня, Зоя и Валя, а также низкий поклон отцу моему

Михаилу Матвеевичу, и ещё поклон тестю моему Митрофану Ивановичу, и тёще

моей Марии Фёдоровне, ихним детям Тимофею, Наде, Рае и Ане, а ещё соседям

Канубриковым…» Дальше шло перечисление жителей Ленинградской и в самом

низу отец вскользь сообщал, что лежал в госпитале, ранен в плечо, но кость цела, и

он опять на фронте, полевая почта номер такой-то.

Пахло в каморке почему-то сеном, деревенским лугом, я не

сразу увидел под потолком пучки травы, большие, будто веники для бани. Топилась

буржуйка, труба от неё шла в форточку, а на кругляках плиты стояла кастрюля в