койки и тонкий вскрик Миши Фрахта: «Держите голову! Держите!..»

21

Историю болезни в госпитале заполнял старый седой врач, тоже майор, не такой

везучий, как молодой Школьник. Чем болел в детстве, не было ли травм, ушибов

головы, позвоночника? Как учился, легко ли давалось или трудно? Не жалуетесь ли на

ослабление памяти? Наконец, не болел ли кто-то из ваших родителей эпилепсией? Вот

как – эпилепсия. Нет, никто не болел, ни мать, ни отец. «Не было ли у родственников

по линии отца или матери, у вашего дяди или у тёти психических расстройств,

припадков, нервного заболевания?» Он будто знал, что у Нади припадки. Надо ли

говорить? Я учуял для себя опасность. Но всё-таки сказал, у моей тётки по матери

погиб муж на фронте, она стала нервной, теряет сознание. Он выслушал мои легкие,

сердце, проверил молоточком рефлексы, всё записал. «Какой диагноз вы мне

поставили, товарищ майор?» – «Эпилепсия». – «Я прошёл три комиссии, –

внушительно сказал я, – две в истребительной авиашколе и одну здесь. Три раза годен,

понимаете?» – Зачем я это говорю, как будто он не знает? – «Диагноз под вопросом,

полежите у нас недельки две, товарищ курсант, обследуем, уточним. Самое главное –

спокойствие».

Я спокоен. Надел серую байку и лег на койку. Недельки две – это конец. Ребята

отлетают все задачи по воздушной стрельбе и пойдут дальше, как я их нагоню? Да

никак. Никто для меня персонально не станет поднимать самолет. В другую

эскадрилью меня перевести нельзя, за нами никого нет, мы тотальники. Дурно мне

стало, что будет? Мне давали лошадиную дозу брома с валерьянкой и маленькую

таблетку люминала. Я думал о плохом спокойно, вернее сказать, оглушённо,

пробивался сквозь туман от лекарств. Отстану от звена. Не получу лейтенанта.

Назначение будет не из лучших – готовил себя к плохому, осаживал себя перед главной

опасностью, как всадник лошадь… Пил свое пойло три раза в день, глотал таблетки и

почти не поднимался с койки. Даже ел в постели, приносила санитарка. Не было у меня

ещё таких дней, лежал и лежал, и даже совсем не читал – удивительно! – совсем не

тянуло меня к книге. Приходили ребята, приносили записи лекций, успокаивали – двое

не выполнили задачу, будут летать повторно, я могу с ними, так что лежи, дави

подушку и не переживай.

Нет, надо пережить. И забыть. Я испытал такое, что всё остальное перенести

легко. Они меня утешают, не зная, что легко, а что тяжело. День авиации, 18 августа, я

встретил в госпитале, лежал, слушал приказ по радио Верховного

Главнокомандующего, потом о воздушном параде в Москве. Больные в палате были

старше меня и все технари, ни одного курсанта. Они пили водку, наливали ее в

мензурку для лекарства. Запах остро напомнил мне мельницу, сразу замутило, я сунул

свою мензурку в карман халата и вышел на крыльцо. Уже смеркалось, и тихо было

вокруг. Слабо доносилась музыка со столба возле штаба… У деда на мельнице я выпил

впервые в жизни, до этого – только пиво в школе на вечере, потом в пионерлагере

после костра вместе с вожатыми, но тоже только пиво, а спирт – впервые у деда…

В госпитале я получил от Лили письмо и нашу фотокарточку. Я в форме, в

фуражке, Лиля склонила голову к моему погону. Вспомнил я тот светлый лунный

вечер. «Теперь я твоя невеста». Почему луну называют цыганским солнцем? Удобнее

воровать коней, снимать шатры и уходить дальше. Без забот. Живи одним днём и не

загадывай… В городке офицеров завели патефон и женский голос запел: «Когда на юг

высокой стаей ночные птицы пролетали…» Кто-то тосковал не меньше меня, крутил

пластинку и крутил.

Через две недели меня выписали из госпиталя. Я пошёл в отряд, стараясь ступать

уверенно, испытывая землю на прочность. Ноги все еще были как ватные. Ничего,

пройдет, я залежался. В казарме никого. Я подошел к своей койке, две недели она

пустовала. Прилег поверх одеяла, заложил руки за голову: «Лишь бы не было, лишь