отчего? Оттого, что гражданской сознательности нет. Если бы

они для себя нанимали, так они бы все кишки перевернули у

человека, прежде чем ему место дать, а тут дело не их, а

государственное, значит – черт с ним, пихну какого-нибудь зятя

или тестя, а знающий человек на диванчике посиди.

– Это верно, чего там,– сказал рабочий, куривший папиросу

и смотревший прямо перед собой в пол.

– А уж барышень этих везде напихано,– прямо не знаешь,

откуда они берутся,– отозвалась женщина.

– Вон, вон, пошел,– сказал мужчина в белых валенках, указав

на какого-то молодого человека, который сначала стал было в

очередь, но через минуту достал какое-то письмо в

запечатанном конверте и стал водить глазами по дверям. А

потом подошел к уборщице в мужской куртке, несшей корзину

для бумаг, и что-то спросил у нее, продолжая бегать глазами по

дверям.

Уборщица указала ему на дверь последней комнаты и пошла.

А молодой человек направился к указанной двери.

Потом, через пять минут, застегиваясь и едва сдерживая

улыбку от каких-то приятных мыслей, прошел мимо сидевших

на диванчике и, хлопнув дверью, размоловшейся от постоянного

хлопанья, скрылся.

– Этому бабушка уже наворожила,– сказал мужчина в белых

валенках,– вот иродово племя-то! Для этих ни очереди, ничего!

Шмыг прямо в кабинет – и готово дело.

– Хлопот немного,– сказал рабочий.– К нам на завод, бывало,

таких присылают, которые ни в зуб толкнуть. А его заведующим

269

назначают. Он прежде, глядишь, кондитером был, а его пускают

по литейной части. Все потому, что протекция.

– А ему что ж,– сказала женщина,– деньги платят, вот и

ладно. Я бы сейчас сама не знаю куда пошла бы, только бы

жалованье платили. Пить-есть тоже надо!

Мужчина в белых валенках недовольно оглянулся на

женщину и несколько времени смотрел на нее.

– Вот от таких рассуждений у нас и идет все дуром. Все

смотрят не как на свое собственное, а как на чужое: только бы

урвать кусок, а что от моей работы пользы не будет – это не мое

дело. А ежели бы мы были настоящие граждане и строители

своего отечества, то мы иначе бы к делу относились. Примерно,

меня назначают и дают еще хорошее жалованье, а я говорю:

извините, мадам,– или как вас там,– я в этом деле слабоват, а

есть люди, которые достойнее меня. Вот не угодно ли такого-то

назначить вместо меня. А я посижу.

– Все штаны просидишь,– сказала недовольно женщина.

– Оно, конечно,– сказал рабочий, разглядывая свой

порванный сапог,– кабы все было по справедливости, тогда

отчего не посидеть. Потому знаешь, что как твой черед придет,

тебя на настоящее место посадят. А как вот такой, что с

конвертиком приходил, проскочит раньше тебя, поневоле

зачешешься.

– Опять несознательность,– сказал мужчина в белых

валенках,– мы сами должны смотреть за этим. Вот он шмыгнул

в кабинет, сейчас бы надо за ним, захватил с поличным да

скандал поднять, под суд их!

– У всех дверей не настоишься,– отозвалась опять

недовольно женщина.– Ты его около этой двери будешь

караулить, а он в другую проскочит. Нет, уж как все жулики, тут

много не накараулишь.

– Вот оттого и не накараулишь, что так рассуждаешь.

Государство обращается к нам, как к сознательным гражданам:

«Помогите нам изжить всякое зло там или несправедливость,

следите сами, содействуйте»,– а мы только почесываемся. У нас

перед носом подлость делают не только что государству, а у

самих же из-под носу кусок хлеба вырывают, на который мы

имеем право, а мы только посмотрим вслед – и ладно.

По коридору прошли торопливо две барышни в шубках,

весело переговариваясь на ходу. Подошли к одной из дверей,

поспорили из-за чего-то... очевидно, одна приглашала другую

270

идти с собой, а та не решалась; потом первая скрылась в дверях,

а другая осталась ждать.

– Вот они, иродово племя-то,– сказал мужчина в белых