бока и посмотрел на него, как бы ожидая, что тот скажет. Но не

дождался и продолжал:

– Доверия совершенно никакого к служащим! Если ты

принесешь бумажку на подпись, так он ее раз десять прочтет,

управдела позовет, спросит все основания, и тогда только

подпишет. Все страшно возмущены. В особенности этими

автографами и запрещением входить посторонним в

канцелярию. Что мы, не такие же граждане, как он сам, не

сознаем интересов государства? Ты подумай. Ведь это же

оскорбительно, когда тебе на каждом шагу тычут в глаза, что ты

жулик; если за тобой не смотреть, то ты со службы в город

будешь бегать, вовремя на службу утром не приходить, в

канцелярии разговоры с знакомыми разговаривать! Ведь мы же

интеллигентные люди! К чему эти жандармские приемы?

– Да, это не совсем приятно,– сказал человек в шубе.

Он еще что-то хотел прибавить, но вдруг оба его собеседника

толкнули его и, вскочив, стали против него и начали плести что-

то такое, отчего у посетителя на лице появилось определенное

выражение испуга, как будто у него мелькнула мысль, что не

спятили ли оба эти голубчика...

– Вы, товарищ, подайте заявление... во вторник будет

заседание коллегии, там рассмотрят,– говорил один.

– Это вам не сюда нужно было обратиться, вы пойдите

лучше в Цветметпромторг,– говорил другой, все время делая

страшные глаза и косясь при этом куда-то назад.

По коридору к ним шел человек с остренькой бородкой, в

синей блузе, с портфелем. И чем он ближе подходил, тем

больше человек в коротких брючках работал глазами, а толстый

279

тем усерднее убеждал посетителя подавать заявление. Наконец

оба вздохнули и, посмотрев вслед человеку с портфелем, когда

он отошел на значительное расстояние, сказали оба в один

голос:

– Видал фрукта?

– Этот?

– Ага...

– А я думал, что вы оба спятили.

– Спятишь... даже пот прошиб.

– А с прежним хорошо было?

– Ох, лучше не вспоминать, сердце не растравлять... Вот был

человек! прямо как поступил, так призвал нас всех и сказал:

«Товарищи, я назначен к вам начальником, но прошу помнить,

что, уважая вас, я не признаю этого слова. Вы не хуже меня

знаете, что от вашей работы зависит благосостояние

республики, и это сознание для вас должно заменять всякое

начальство».

– Выражения-то какие! – подхватил человек в коротеньких

брючках: – «Не признаю этого слова!» Вот, брат! Вот это

доверие, вот это уважение к личности.

– Да, здорово. И хорошо жилось?

– Ну, что там и говорить... Людьми себя, одним словом,

чувствовали, а не поднадзорными, как сейчас, какое-то

самоуважение появилось. Бывало, идешь на службу без всякого

неприятного чувства, как к себе домой, знаешь, что никто тебя

проверять не будет, расписываться не заставят. Сейчас утром

бежишь и то и дело часы вынимаешь, как бы не опоздать! А

тогда, бывало, идешь спокойно и не думаешь: когда ни приди,

никто тебя учитывать не будет. Бывало, раньше двенадцати

часов и не приходили. Да и работу возьми: разве мы так

работали, как теперь, когда точно каторжные сидим, не разгибая

спины? Бывало, кто-нибудь из знакомых зайдет, с ним

посидишь-поболтаешь, потом в город пойдешь, как будто по

делу службы – все равно тебя никто учитывать не будет.

– Да, таких начальников поискать... Вот этот сейчас прошел,

так оторопь какая-то берет, как только увидишь его, а прежний,

бывало, что он тут, что его нету,– никто внимания не обращает.

Бывало, когда уходят служащие, одеваются в раздевальне, так

затолкают его. А он скромный такой, стоит в уголке,

дожидается. Так последним и уходит.

– Да, приятный был человек...

280

– Еще бы не приятный... А возьми бумаги – когда принесешь

ему, бывало, на подпись и начнешь объяснять, он только,

бывало, скажет: «Вы говорите так, как будто я вам могу в чем-

нибудь не доверять». Вот ей-богу! А записку там какую