Девушка, не отвечая и с остановившимся дыханием, закусив

до боли губы, смотрела на него, как смотрят, когда решается

вопрос целой жизни.

Потом глухо, но твердо сказала:

– Прощай...

Петр хотел ее обнять. Но девушка поспешно сделала шаг

назад.

– Что ж, уж и поцеловать не хочешь?

– Это теперь ни к чему. Прощай...

И она пошла к темневшему высокому берегу, на котором

виднелись разбросанные силуэты изб.

Петр остался стоять на месте, опустив голову и бездумно

глядя на тлевший костер.

Фигура девушки в накинутом платке уходила все дальше и

дальше, сливаясь с темнотой бугра. И вдруг у Петра дрогнуло

сердце: она остановилась и повернулась к нему. Он весь

насторожился и замер.

И одну секунду они стояли так, точно ожидая, что что-то

сейчас сделается, и они бросятся друг к другу.

Но ни он, ни она не сделали ни шага. Девушка медленно

повернулась и пошла дальше.

Петр стоял еще несколько времени и смотрел в ту сторону.

Потом, скрипнув зубами, с силой бросил фуражку на траву, лег

грудью на землю, разбросав ноги и уткнувшись лицом в сгиб

локтя, и остался в таком положении.

На бугре, куда ушла девушка, скрипнули чуть слышно

ворота, пропел где-то петух. И все затихло.

Месяц за рекой совсем опустился за полосу туманной мути,

и звезды мигали уже бледнее и реже, как бывает перед

рассветом.

Человеческая душа

I

231

Если бы Софье Николаевне сказали, кого и в каком

положении она увидит сегодня вечером, она этому так же мало

поверила бы, как если бы ей сказали, что она увидит свою

покойницу-мать.

Бывают такие неудачные дни: с утра что-нибудь не

заладится, и пойдет на целый день одно за другим.

Такой день был сегодня и у нее.

Во-первых, поссорилась с мужем.

А потом подвернулась Маша, которую она никак не могла

приучить убирать комнаты раньше, чем она пойдет в лавку.

Зайдя в кухню к Маше, она увидела там соседнюю прислугу

Аннушку и накричала на Машу, что она все водит к себе гостей,

а дела от нее не добьешься. Да еще ложка столовая пропала. Так

все пропадет, если она в дом будет водить посторонних людей.

Маша вспылила и потребовала расчет. Софья Николаевна

сгоряча дала ей расчет. Потом опомнилась, хотела у Маши

просить прощения, но та уже ушла.

И вот теперь сидела на диване с ногами, сжавшись под

шарфом, точно ей было холодно, и несчастными глазами, из

которых готовы были пролиться слезы, смотрела напряженно

перед собою в пол, закусив палец.

Все было противно, тяжело, жизнь казалась холодной, люди

– бездушными. Муж, занятый своими служебными делами, в

сущности, просто чужой ей человек. И она, хотя благодаря ему и

спаслась от гибели, так как сама не могла и не умела

зарабатывать, но в тяжелые минуты разногласий об этом как-то

забывалось, и она думала только о своем одиночестве,

одиночестве человеческой души, затерявшейся в грубом и

чуждом ей мире.

Послышался звонок, какой-то нерешительный, робкий.

Софья Николаевна с раздражением и страданием оглянулась на

дверь, подождала немного, потом, спустив ноги с дивана, пошла

посмотреть, кто это.

II

Когда она открыла дверь, то увидела перед собой худенькую,

нищенски одетую женщину в смятой, до жуткости смятой,

шляпке, державшейся каким-то торчком на голове, и в

заплатанных грязных простых башмаках.

232

Лицо женщины – бледное, истомленное страданием –

прежде всего бросилось ей в глаза.

Когда она всмотрелась в большие и странно прекрасные

глаза незнакомки, Софья Николаевна вскрикнула, бросилась к

ней на шею, осыпала поцелуями ее бледное, истомленное лицо

и ее полные страдания глаза.

– Ирина! Родная! Это ты?.. Да что же это с тобой! –

восклицала она, втаскивая ее за руки в комнаты.

– Вот видишь?..– сказала пришедшая и развела руками, как

бы показывая себя во всем своем несчастном и