посмотрели на окно, из которого свалилась Машка, и стали

расходиться.

– И не кричала даже,– сказала, уходя и утирая фартуком

глаза, одна пожилая женщина в платочке,– а только жалобно,

жалобно на меня смотрела.

Жизнь в квартире пошла по-старому, но стало странно пусто.

Не проходило дня, чтобы не вспоминали о Машке. В

особенности в первый день, когда проходили мимо ее блюдца с

молоком в углу у плиты. Его нарочно не убирали, как память о

Машке. Всем казалось, что Машка,– великолепная, пушистая,–

сейчас придет, стряхнет с лапок пролитое на пол молоко и

начнет лакать из блюдца молоко своим розовым нежным

язычком.

Прошло два месяца. Хозяйки так же собирались около плиты

во время готовки и вели обычные разговоры.

Одна из них как-то сказала:

– Что это с Марьей Семеновной, ее что-то не видно.

– Хватились! Вы разве не знаете! – спросила молодая рослая

женщина.

– Что?..

– Да она уж две недели тому назад отвезена в больницу,

умирает от чахотки.

– Ах, матушки! – А как же комната?!

– Управдом уж передал кому-то.

– Ах, мерзавец! Ведь я шесть месяцев тому назад подала

заявление, чтобы мне переменили комнату. Ну, что за жулики.

Пойди, дожидайся теперь такого случая! И как я не обратила

внимания, что ее нет.

– Мы сами только через неделю заметили.

277

Хороший начальник

В канцелярию одного из учреждений вошел человек в

распахнутой шубе с каракулевым воротником и, посмотрев на

склонившиеся над столом фигуры служащих, крикнул:

– Здорово, ракалии!..

Все вздрогнули и сейчас же испуганно зашипели:

– Тс! Тс!..

Вошедший с недоумением посмотрел на них.

– В чем дело?

Два человека,– один в синем костюмчике и коротеньких

брючках, другой в коричневом френче, сидевшем складками

около пуговиц на его полном животе,– поднялись со своих мест

и, подойдя к посетителю, поздоровались с ним и на цыпочках

вывели его из канцелярии.

– Пойдем отсюда.

У вошедшего был такой недоумевающий вид, что он даже

ничего не нашелся сказать и послушно дал себя вывести.

Его провели по коридору и посадили на деревянный

диванчик.

– Вот теперь говори.

– Вы что, обалдели, что ли?

– Ничего не обалдели. Перемены большие,– сказал толстый.–

Новый начальник.

– Ну и что же?

– Вот и то же, вот и сидишь на диванчике, из канцелярии

тебя выставили,– сказал тоненький в коротких брючках.

– Да, кончилось наше блаженство,– продолжал человек во

френче.– Мы теперь не свободные взрослые люди, а девицы из

благородного института или, лучше сказать, поднадзорные, за

которыми только и делают, что смотрят в оба глаза. Теперь о

прежнем-то своем вспоминаем как об отце родном. Вот была

жизнь! А как новый поступил, так и запищали.

– Возмутительно! – сказал служащий в коротеньких брючках

и, оглянувшись на обе стороны коридора, сказал пониженным

голосом:

– Как поступил, так первое, что сделал – распорядился,

чтобы служащие по приходе расписывались...

– Автографы очень любит...– вставил толстый.

278

– Да, автографы... а лист у швейцара лежит до десяти часов с

четвертью. Как опоздал к этому сроку, так не считается, что на

службе был. Что это, спрашивается, за отношение? Что мы –

взрослые граждане или дети, или, того хуже, жулики, которых

нужно в каждом шаге учитывать и ловить? Дальше, если ты,

положим, хочешь пойти, по делу службы даже, в город, то

должен написать ему записку, по какому делу идешь, и должен

представить результаты сделанного дела. Потом: в канцелярии

никаких разговоров. Если пришли, положим, знакомые, вот

вроде тебя, то никоим образом в канцелярии не разговаривать, а

отправляйся в приемную и кончай разговор в одну минуту.

Человек в коротеньких брючках даже встал и, стоя против

посетителя, сидевшего в своей шубе на диванчике, упер руки в