– Прокляты мы все..., - шептали искусанный в кровь губы.
– Не хотели жить по правде, значит-ца будем жить по волчьим законам.

Вдруг что-то влажное коснулось его ладони, через секунду это случилось вновь. К его удивлению это были слезы — крупные капли падали на кожу, неприятно холодя ее.

Степан, бывший сельский староста, больше не мог сдерживать слез. Его голова словно ватная упала на руки и он зарыдал.

– За что же ты так нас наказываешь?
– сквозь рыдания с трудом вырывались слова.
– Чем мы провинились перед тобой? … Чем? Ну ладно, мы, мужики да бабы прогневили тебя! Пусть, и поделом нам! Но детки малые-то в чем виноваты? Их вина в чем? Что хлеба кусок со стола лишний взяли? Или подрались вечор?
– Последние слова он бросал в красный угол избы, где располагалось несколько икон, в умело украшенных окладах.
– Или вот они, детки, и есть самые главные грешники?! Да?!

Вместо ответа его плечи кто-то обнял и прислонившись зашептал:

– Степанушка, родненький, не надо... Не говори так! Это наше испытание и не нам, грешным, познать божий промысел... Молчи, Степанушка, молчи лучше!

– Что?
– женские слова жалили его прямо в душу.
– Ты что такое говоришь!
– разжав обнявшие его руки, он повернул лицо; мокрые дорожки слез, красные от бессонницы глаза да перекошенный рот превратили его лицо в настоящий оскал.
– Какой к лешему промысел божий?! Это в вот в этом промысел божий? Или может мы сами должны были им наших деток отдать? Ты, что капустная головенка, такое говоришь? … Танька наша, она може грешник несусветный...

Женщина оторопела хлопала ресницами, видя надвигавшуюся на мужа грозу.

– Степанушка, не надо. Не надо!
– мелкими шажками она отходила к печке, словно именно она сможет защитить ее от разгневанного мужа.
– Ты что Степанушка?
– вдруг, вставший мужик с хрустом разорвал ворот рубахи.
– Что... что делаешь?

Смотря мимо нее, куда-то прямо в угол, он стянул с шеи толстый замасленный шнурок и бросил его прямо на пол. В полной тишине, почти не прерываемой с шумно вздыхавшей женщиной, небольшой кусок потемневшего от долгого соприкосновения с кожей металла с глухим стуком ударился о пол.

– Вот, что я решил!
– вновь заговорил он и в этом глухом голосе не было больше жуткого отчаяния и растерянности; звучала лишь страшная тоска и решимость.
– Нет больше моих сил..., - почерневшие, покрытые заусенцами, пальцы с силой раздирали грудь.
– Горит у меня все вот здесь, в самой серёдке! Не верю я больше... Нет никакого божьего промысла!
– с каждым чеканным словом лицо плечи его жены все больше опускались вниз, словно на них давил неимоверный груз.
– Нет в этом ни чего божественного! Есть лишь грязь и злоба людская, матка курва! Нет... это не бог! Вот они, родимые, …, - он вытянул куда-то в сторону здоровые словно лопаты ладони и яростно затряс ими.
– Вот кто, ими, все зло то и творим! Бог?! Ха-ха-ха!
– горький смех добавил еще малую толику в это безумие.
– Бог?! Сами творим, а потом … ха-ха-ха … поклоны в церкву творить...

– Степан, - в спину ему, словно выстрел раздался чей-то хриплый голос.
– Слышали мы тут, что ты гутарил...

У входной двери, занавешенной пестрой тканью, стояло несколько мужчин, комкавших в руках картузы.

– Гости дорогие явились, - повернулся хозяин к выходу, даже не пытаясь стереть слезу с лица.
– Что надо?
– заданный вопрос сразу же объяснил его позицию.
– Чего явились?

Вошедшие молча смотрели на него, продолжая сминать шапки словно именно они были источником всего мирового зла. В тот момент, когда пауза начала затягиваться случилось странное... Один из гостей, щуплый с проседью в бороде дядька, расстегнул ворот домотканой рубахи и, под пристальным взглядом второго, вытащил золотой крестик. В свете керосиновой лампы тот тускло блеснул, показывая результат удивительного искусства ювелира.

– Значит-ца, знавал я тебе Степка еще мальцом и уже тогда ты больно рассудительным был не по годам, - хмуро заговорил тот держа крестик в руке.
– Правильно ты готаришь. Все верно! Нет никакой вины на малых робятах! Все творится от злобы нашей... С тобой я Степан, - он с вызовом посмотрел на пришедшего вместе с ним и бросил крестик в «красный угол» избы.

Лоб первого прорезали глубокие морщины, придававшие ему вид библейского старца.

– Что буркала на меня выкатили?

– А ты с кем?
– выдавил из себя Степан, буравя того тяжелым взглядом.

– Креста на мне уж, почитай, годов с десяток как нет, - усмехнулся тот.
– Что панове делать-то будем?

Все трое уже давно знали друг друга. Родственные связи настолько густо переплелись между ними, что не всегда можно было определить, кто и кому приходится шурином, дядькой или еще кем. В таком кругу были не принято скрывать что-либо друг от друга.

– Стёпка, - начал самый старый, поглаживая густую бороду.
– Кажись, германец надолго пришел. Вона с такой силищей прет, что аж жуть берет... Козьма рассказывал, на станции кажный день горынычи дымят. Вагоны полны... Чего только там нет — и людишки, и танки, и пушки.

Остальные угрюмо слушали, но в их глазах читалось полное согласие с говорившим.

– Чую, москали не осилят. Раздавят их германец, а заодно и нас, - продолжил он неторопливо рассуждать.
– Думать что-то надо.

– Можа пронесет?
– подняв голову, с надеждой спросил тот что помоложе.
– Сколько таких было? И эти пройдут! Ну пограбят, девок потискают и уйдут к себе...

Старик, недовольный тем, что его прервали, зло рассмеялся.