А Хапкинс крикнул своим Джекам:

— Что-то вокруг нас очень скучно! Ну-ка дайте весёлой музыки да налейте чего-нибудь повеселей!

Над Верным что-то забулькало, закрякало, звякнули стаканы, а вокруг пошёл такой брр-дрр, что всё заиграло колесом, будто у земли закружилась голова, и Хапкинс спросил:

— Ну а в аренду вы могли бы сдать всё это?

— Ну в аренду — другое дело! — уже уверенней сказал Стёпка.

— На сколько лет? — так жадно спросил Хапкинс, что теперь от его зубов всё полыхнуло вокруг.

— Ну, на год...

— Ну что год? На сто, на сто лет! — крикнул Хапкинс и стукнул ребром ладони по доске — будто рубил капусту. Верный дёрнулся, «стол» подпрыгнул.

— Ну ладно, на пять, — согласился Стёпка.

— Хорошо, на девяносто! — пошёл на уступки Хапкинс. — Вы же всё равно остаётесь президентом!

— На десять... — сказал Стёпка.

— Ну, договорились. На пятьдесят лет! На пятьдесят. Давайте договор.

На доске зашелестела бумага, заскрипело перо. Хапкинс кого-то подозвал — запахло Петькиным — и сказал:

— Держите сто долларов и будьте свидетелем, что всё это сдается в аренду. Так... Вашу подпись, господин президент.

Стёпка закряхтел и, видимо, ковырнул ручкой по бумаге, но тут же и он, и Хапкинс отлетели в сторону.

Из панциря высунулась лохматая собачья голова, клацнув зубами, схватила договор и вывалившийся из кармана артельщика целлофановый пакет. Панцирь вскочил начеты- ре крепкие лапы и бросился в лесную чащу.

— Беги! — вдруг с непонятной самому себе радостью непонятно кому крикнул Стёпка.

— Хватайте! — крикнул Хапкинс, показывая на Стёпку четырём Джекам. — На судно — и к поварёнку!

Он собирался сказать ещё что-то. Но в этот момент с пальмы, на которой качался всё наблюдавший дядя, сорвался громадный орех и треснул племянника по голове так, что с её левой стороны вскочила огромная шишка.

Джеки потянули артельщика в шлюпку.

Учёные и корреспонденты под наблюдением Челкашкина потащили Хапкинса в воду и стали прикладывать головой к тающей льдине.

А Петькин бросился к Солнышкину — и они кинулись на выручку Стёпке, которому наверняка грозила расправа.

УРА! УРА! НАШИ!

Подрулив к розовевшему уже борту «Джона Хапкинса», оттолкнув капитана и маленького художника, Джеки заволокли артельщика в какое-то мрачное помещение, привязали к столу и совершили перед его глазами танец, от которого у Стёпки, выдержавшего арктический холод, побежали по спине мурашки.

Выпад вправо! Выпад влево! Четыре головы влево, четыре головы вправо! Четыре правых ноги вперёд! Четыре левых ноги назад! Четыре прыжка вверх, четыре прыжка вниз! Четыре низа вверх, четыре верха вниз! Четыре притопа, четыре пришлёпа, четыре носа вперёд и четыре глотки жадно каркнули:

— Чеки мистера Хапкинса!

Но дрожавший Стёпка только повёл книзу глазами, так как все оставшиеся миллионы были в целлофановом пакете в плавках.

Джекам было достаточно и этого случайного взгляда. Они ощупали плавки, вывернули карманы — чеков не было.

Они перевернули Стёпку вниз головой. Чеков всё равно не было.

Тогда они привязали его к специальному креслу и приступили к бесчеловечным пыткам.

Сперва над ним, над самым кончиком носа, подвесили кусок копчёной колбасы и разом каркнули:

— Чеки мистера Хапкинса! Скажешь — откусишь!

Стёпка молчал.

Над ним ещё ниже опустили связку сарделек.

Стёпка молчал.

Наконец над самым кончиком его всё- таки подмороженного носа пристроили сни- керс — только скажи!

Но Стёпка и здесь молчал!

— Ну ладно, — кряхтя, сказали Джеки и сунули его в изобретённую на судне мыслечитающую машину, в которой всё, что где- то в голове притаилось и спряталось, отражалось на экране.

Но сколько его ни трясли, на экране почему- то болтались только сосиски, сардельки, поросячьи хвосты и еще пёрышки зелёного лука.

— Странно, — изумились Джеки. — Странно. Ну хорошо! Пусть поучится думать как следует.

И, взяв за руки и за ноги, они швырнули его в тот самый холодный карцер, где уже столько времени метался и мёрз маленький несчастный поварёнок.

Артельщик захлюпал носом и тут же вздрогнул. Он почувствовал, что кто-то гладит его по голове. Он вздрогнул, потому что так ласково его никто и никогда, даже в детстве, не гладил. Разве что однажды медведь в жюлькипурской клетке.

Он открыл глаза и в сумерках увидел над собой маленького чёрного поварёнка, у которого на груди на куртке горело маленькое яркое солнышко.