Было письмо и от самого Демьяна Игнатовича. Крепко гневался, что королевские комиссары не допустили казаков быть на посольских съездах: «Время господам ляхам перестать с нами так обращаться: мы с таким же ружьём, с такими же саблями и на таких же конях сидим, как и они. Пусть знают: ещё не засохла кровь на саблях, которые освободили нас от холопства, от тяжкой неволи. Молим царское величество, чтобы господа ляхи не смели больше называть нас своими холопами».

Протопопа с есаулом отпустили из Москвы в начале марта, а 16-го перед Артамоном Сергеевичем стоял гонец из Путивля: генеральный писарь Карп Мокриевич, полковники переяславский Райча да стародубский Рословченко везут к государю скованного по рукам по ногам изменника гетмана Многогрешного. Схвачен 13 марта обозным Петром Забелой со товарищи.

Артамон Сергеевич без всякого промедления распорядился отправить по городам Малороссии явных и тайных людей проведывать, что говорят казаки, мещане, люди иноческого образа, чернь об аресте гетмана и чего теперь чаять от Малороссии, будут ли люди верны великому государю по-прежнему.

Доклад о малороссийских делах Алексей Михайлович слушал вместе с наследником. Личико у Фёдора Алексеевича было бледное, на висках синие жилочки. Нижнюю губку закусил от напряжения, глазки таращит, вникает.

Артамон Сергеевич улыбнулся и краем глаза увидел: щёчки царевича вспыхнули.

«Обиделся, что ли? — удивился Артамон Сергеевич. — Тонкая душа».

И позабыл о мимолётной досаде царственного отрока. Дела накатывали лавиной. Опережая свергнутого гетмана, пошли прибывать доносы. Первый от нежинского протопопа. Задержанный в Севске Симеон Адамович, узнавши об аресте Многогрешного, сделал признания: Демьян Игнатович приказывал ему, протопопу, доведываться в Москве подлинно, отдаёт ли царь полякам Малороссию и Киев. Окажись слух правдой, гетман собирался идти занять Гомель. Грозил осадить Чернигов, а потом и Калугу. Послал шесть тысяч талеров запорожским казакам, чтоб были с ним заодно. И ещё говорил: «Брюховецкий за правду сгинул, и я за правду сгину».

Гонец, привёзший этот донос, сообщил: протопоп едет к Москве, собирается бить челом государю, чтоб дозволил остаться в России, — в Нежине убьют.

Очень обрадовался Артамон Сергеевич, когда получил малое писаньице от генерального судьи Ивана Самойловича: «Слова недостойные, кои из уст бывшего гетмана Демьяна исходили против высокого престола его царского величества».

А далее по пунктам. Говорил Демьян Игнатович старшине, будто присылал государь к нему капитана с известием: тебе, гетман, в царских слободах приготовлено пятьсот дворов крестьянских, за это выдай нам всю старшину украинскую. Петру Забеле говорил: «На Москву надеяться нечего. Надо нам о другом государе хлопотать, пока не поздно». Андрею Мурашке, взяв с него клятву, сказал: «Увидишь мою саблю в крови московской, я их и за столицу загоню, только вы смотрите не отступайтесь от меня». Полковнику Райче кричал совсем немыслимое: «У меня есть указ самого царя — рубить Москву». И ещё говорил: «Турецкий султан запретил польскому королю называться целым королём, а дал ему имя — королик. Московского же царя султан уважает, как чёрного татарина».

Вести из украинских городов приходили добрые: казаки, мещане, монахи, чернь за гетмана не вступятся. Всяких сословий люди в один голос говорят: ни при каком гетмане не бывал народ в таком порабощении у старшины, как при Многогрешном. Простые казаки признавались: не будь в городах государевых ратных людей, давно бы побили всю старшину.

Двадцать восьмого марта, в день прибытия в Москву, встретились Демьян Игнатович с Артамоном Сергеевичем... в Пыточной башне.

И хоть обещал грозный атаман «ухватить Артамона за волосы», дрогнуло сердце у Матвеева: страшно, когда человек, имевший великую власть, впадает в бесславие.

— Вот ведь как! — развёл руками Артамон Сергеевич. — Вот ведь как! Угораздило тебя, Демьян Игнатович, чалму примерять!

— Брешут! — крикнул гетман, взмахивая руками, — забрякали цепи, громыхнула колода. — Поганцы, Артамон Сергеевич, сговорились против меня. Забела, Мокриевич, Самойлович... Хотели насмерть убить. Вон рука-то, видишь?

Кисть левой руки у гетмана была тряпицей обмотана.

— Не о том ты говоришь, — покачал головой Матвеев. — Каяться тебе надо. Плакать, каяться, о пощаде царя молить. О своих изменах ты уж столько наговорил — не вывернешься.

— Чист я перед великим государем! — Цепи снова забрякали, колода об пол застукала.

— Освободите ноги человеку! — рассердился вдруг Артамон Сергеевич.

Пыточные мастера — раз-два — расковали, убрали колоду.

— Спасибо тебе, Артамон Сергеевич! Все пятки посбивал! — Вдруг поклонился. — Доложи государю! Я перед ним всю мою душу выверну.

— Говори мне. Твои слова перевирать надобности не вижу.

— Что тебе говорить? Ты сам всё знаешь. Я хотел Киев для великого государя сохранить, Малороссию, казаков. Собирался в Киев идти, преподобным отцам Антонию и Феодосию помолиться.

— Сдаётся мне, Демьян Игнатович, нечего тебе сказать великому государю и мне нечего. — Матвеев повернулся к подьячему: — Позови Карпа Ивановича.

Подьячий привёл генерального писаря. Артамон Сергеевич спросил:

— Карп Иванович, верно ли, что гетман хотел идти на богомолье?

— На измену он хотел идти, — ответил Мокриевич. — Собирался взять с собой нас, старшин: меня, судью, обозного. Григория Неелова также. За городом повязал бы всех — и к татарам: с Дорошенкой о том у него была ссылка.