— А раньше можно было?

Жупанский счел за благо промолчать. Давняя, еще школьная привычка. «Лучше не говорить ничего, чем сказать глупость», — любил повторять еще гимназический учитель Жупанского. И этот афоризм остался в памяти на всю жизнь.

— Я лично считаю, что без знания марксизма-ленинизма ни вчера, ни сегодня, а тем более завтра, Станислав Владимирович, стать настоящим ученым, особенно историком, невозможно. Сегодняшнее обсуждение — наглядный вам пример... Вы согласны?

— Однако Конечного кто-то рекомендовал, — выдавил профессор. — Ведь он из Надднепрянщины.

Кипенко снова прошелся по комнате, взял со стола коробку с папиросами.

— Курите?

Станислав Владимирович не отказался от папиросы. Некоторое время курили молча. Профессор упрекал себя за неосторожное слово. А Кипенко, наверное, готовился к ответу: для того, чтобы стрелять словами, как это делает он очень часто, необходимо предварительное напряжение мысли, запасы аргументов, метких слов.

— Вы не собираетесь домой?

Станислав Владимирович засуетился. Да, да, ему пора. Первым погасил папиросу, начал одеваться.

На дворе синел вечер. По обочинам дороги посверкивали в свете электрических фонарей большие снежные сугробы. Казалось, что их кто-то посыпал разноцветным мелким стеклом. Вдоль дороги стоял задумчивый парк, покрытый густым инеем.

— Хорошая зима в этом году, — мечтательно промолвил Кипенко. — Говорят, что снежная зима — к урожаю.

— Вы из крестьян?

— Из крестьян, Станислав Владимирович. Мои родители обыкновенные полтавские крестьяне.

Глубоко вдохнул морозный воздух, взял Жупанского под локоть. Профессор поднял воротник. В ту же минуту к ним подъехала машина.

— Прошу, — пригласил Кипенко, открывая заднюю дверцу. Станислав Владимирович, по-старчески охая, влез в машину. Сергей Акимович сел рядом.

— Сделай-ка, Боря, небольшой круг, — обратился он к шоферу.

Машина тронулась.

— Я хочу с вами, Станислав Владимирович, немножечко поругаться.

— Ой, нет! Увольте, прошу вас, от такого дела. Извините! — громко засмеялся профессор, откидываясь на спинку сиденья.

— Однако разговор необходим, хотя бы для уточнения позиций. Верно? — ответил улыбкой на улыбку секретарь горкома. — Я думаю, Станислав Владимирович, — продолжал он, — что теперь, после воссоединения украинских земель и украинского народа в едином Советском государстве, мы уже не должны делить Украину политически и экономически на Восточную и Западную. Нельзя также делить и украинский народ: это, мол, ваши, а это наши. А потому ваша реплика в отношении Конечного неверная.

— Хорошо, беру ее обратно.

— Напрасно вы так очень быстро со мной соглашаетесь, Станислав Владимирович. Ведь диспут всегда помогает обеим сторонам выяснить суть дела.

В это время машина остановилась. Станислав Владимирович был рад случаю прекратить деликатный разговор.

— Искренне рад, Сергей Акимович, что вы побывали у нас на заседании. Благодарю за совет, а вам, молодой человек, спасибо, что подвезли.

Протянул руку Кипенко и, не выпуская из своей большой ладони сухощавых пальцев, подчеркнуто-вежливо добавил:

— Ваши критические предложения примем во внимание, Сергей Акимович. Возможно, я не совсем верно их истолковываю, зато вполне искренне был рад услышать их именно от вас, а не от кого-нибудь другого.

Кипенко в ответ только кивнул.

Жупанский выпил чашку кофе и почувствовал неудержимое желание пройтись по городу. Да, да, надо прогуляться да поразмыслить обо всем...

вспомнились бессмертные строчки поэта. Любил их цитировать, любил за глубокую мудрость, такую глубокую, что в ней не видно дна, как в морской пучине.

Жизнь промелькнула как за окнами поезда, в стороне остались тысячи лиц, тысячи встреч. Если бы его когда-нибудь заставили заглянуть наперед хотя бы на десять — двадцать лет, он отказался бы сделать это, да и не смог бы. Ведь каждый год словно океан — безбрежный, таинственный. И вот прожито шестьдесят лет, а все они пролетели как один день. Как один длинный день.