Шрифт:
— Так спаси его, скажи, чтобы он бежал, и как можно быстрее!
— Ты-то откуда знаешь, что ему грозит опасность?
— Да мы ведь только что об этом говорили!
— Ничего подобного!
— Можешь в этом поклясться?
— Клянусь!
— Что мы об этом не говорили? Пусть не говорили, значит, ты думал об этом!
От страха глаза у Начо Вегильяса полезли на лоб. Прикрывши руками срам, он соскочил на пол:
— Лупита, уж не водишься ли ты с самим дьяволом?
— Заткнись!
— Отвечай!
— Ничего не пойму! Стало быть, ты хочешь меня уверить, будто мы не говорили о злом конце, который ожидает полковника?
Кто-то заколошматил в дверь, и снова начался шум-гам, и снова песня под гитару:
Надевай портки, гуляка,— Ведь нельзя без передышки… А покудова на деньги Перекинемся в картишки.Дверь от удара ногой распахнулась, и на пороге, бренча на прижатой к круглому животу гитаре, появился полковник. Начо Вегильяс, прикидываясь этаким шаловливым дурачком, присел на корточки и, несколько раз подпрыгнув, проквакал:
— Ква-ква!
III
Во внутреннем дворике публичного дома в ту ночь все смешалось: поминальные огни и карты, водка и сладкие пончики.
Интерес к картам уже иссякал: уменьшался банк. Он как бы таял на блеклом травянистом сукне в желтых пятнах света, лениво отбрасываемого сальными свечами. Учуяв, что хилые кучки монет больше уже не согревают души игроков, Тарасена поспешила вынести им тростниковой водки и чичи. Начо Вегильяс, радостно встреченный гостями, полураздетый, в расстегнутом жилете, с волочащимися по земле подтяжками, уморительно скакал, изображая в лицах дуэт жабы и лягушки. (Этой «классикой» любил услаждать свой слух тиран Бандерас, когда хотел развеять мрачное свое построение.) Начито, подобно заправскому бродячему актеру, с увлажненными от избытка чувств глазами, принимал поздравления, жал руки, кидался в широко раскрытые объятия. Доктор Поляк, снедаемый завистью к успеху лисенсиата, утешался тем, что показывал обступившим его девицам какие-то карточные фокусы. Эта пестрая тропическая гирлянда изукрашенных бантами обитательниц публичного дома, восторженно перешептываясь, внимала разглагольствованиям велеречивого шарлатана. Девица со скорбным, похоронным выражением лица обходила гостей с подносиком для пожертвовании, поправляя на ходу распахнутое на тощей, жалкой груди платьице; и без того увядшая, без кровинки в лице, она казалась еще более жалкой в своем корсажике из блеклого голубого муслина, этой роскоши нищих похорон. Начито прыгал за ней на корточках и квакал:
— Ква-ква!
IV
На рассвете под аркой Мадрес-Португалес показалась грустная парочка — Слепой Сыч и девица со скорбным лицом. Гасли огни иллюминации. В Порталитос замирали последние всплески празднества: карусель, залитая ярким светом фонарей, совершала последний круг. Слепой Сыч и девица со скорбным лицом, спотыкаясь на каждом шагу, устало переговаривались:
— Более паскудных времен я еще не видывал!
Девица, все с тем ж е похоронным выражением на лице, невпопад ответила:
— Когда-то наступят еще праздники?!
Слепой Сыч покачал головой:
— Пора Кукарачите принанять новеньких, иначе не удержать ей клиентов. Кстати, девица, что приехала из Панамы, имеет успех?
— Для новенькой — никакого. Она ведь, знаешь, из этих… мочалес, одним словом.
— Что значит «мочалес»?
— Словечко придумала одна из заведения Кукарачиты, по прозвищу «Малагенья». Это про тех, кто любит всякие странные выкрутасы…
— Не смей повторять гадости!
Скорбная девица с грустью уставилась на меркнущие звезды:
— А заметно было, как я хрипела?
— Только первые такты. Потом все пошло великолепно. Сегодня ты была в ударе и пела, как настоящая артистка. Поверь, это не просто отцовская похвала! Ручаюсь, что и на настоящей концертной сцене ты имела бы большой успех. Ты так замечательно вытянула: «Пощади меня, надежда…» — просто диво! Нет, нет, ты должна петь в настоящей опере! Разом кончились бы и мои невзгоды. Я бы стал дирижером…
— Как, слепой?
— Ну, сперва я, конечно, сделал бы глазную операцию!
— Ах, папочка, как мы размечтались!
— Неужели мы никогда не доживем до такого счастья?
— Кто знает!
— Ты не веришь?
— Нет, просто не хочу гадать.
— Иной жизни ты не знала и потому так покорна судьбе.
— Так ведь и вы, отец, не знаете другой, более счастливой жизни!
— Я видел чужое счастье и потому хоть чуточку могу представить себе, что это такое.
— В жизни не испытывала чувства зависти, но одному, знаю точно, я бы не завидовала никогда — богатству.
— А чему бы ты завидовала?
— Птичкам! Сидела бы на ветке и пела.
— Полно молоть вздор!
— А вот мы и дома.
В прихожей, укрывшись одной тряпной, спали на полу индеец с индианкой. Скорбная девица и Слепой Сыч тихо проскользнули мимо. Колокол женской обители призывал верующих к заутрене.
V
Начо Вегильяс совсем раскис от выпитого: глаза увлажнились, язык заплетается. Склонив голову на грудь дайфы, он оглашает Золотую гостиную арией: