– Простите, – он встал со стула. – Простите, что потревожил…

– Сядьте! – приказала хозяйка дома. – Она придвинула к себе телефон, сняла трубку. – Только ни на что не надейтесь. Я это делаю не для вас, мне это самой нужно…

Она не договорила: на том конце провода кто-то снял трубку.

– Лёка, это опять я… Ничего не случилось. Скажи, Пётр у себя?.. Поняла… Скажи, чтобы мне сразу перезвонил, как приедет… Нет, нет… Не очень срочно, но всё-таки… Пока.

Она повесила трубку и сурово посмотрела на посетителя.

– Чувствую, совершаю чудовищную глупость, но вы мне симпатичны почему-то. Завтра утром, после десяти, позвоните мне. Повторяю. Я ничего не обещаю…

– А сегодня нельзя?..

– Что сегодня?..

– Сегодня позвонить нельзя?.. Я вообще-то поздно ложусь…

– Что?!.. Ну, ты и наглец!.. – Валентина Ивановна была вне себя от ярости. – Скажи спасибо, сопляк, что я тебя за дверь не выставила!.. Вон!..

Ступак вскочил и стремглав кинулся из комнаты. На пороге обернулся и быстро проговорил.

– Так я вам завтра всё-таки позвоню, – и скрылся за дверью.

Капа в изумлении смотрела на хозяйку. Такой она её никогда не видела.

– Он, видите ли, поздно спать ложится, щенок! – чуть не с восторгом сказала она, но тут же нахмурила брови. – Безсовестный мальчишка!..

И следом вздохнула так глубоко, так тяжело, что Капитолина даже испугалась.

– Вам что, плохо, Валентина Ивановна?..

– Плохо, Капа. Очень плохо… Но не так, как ты думаешь, – она прижала руку к груди, – но очень плохо… Здесь теснит.

– А это всё оттого, что вы помирать вздумали. Надо же такое выдумать!.. Ей Богу!.. Валидолу накапать?..

– Не надо… Валидол мне сейчас не поможет… Ты иди, а то… Я и так много времени у тебя отняла… Иди…

Капитолина вышла. Валентина Ивановна ещё минут десять неподвижно просидела в своём кресле, глядя на затухающие языки пламени… Она всегда любила смотреть на живой огонь и могла просидеть так безконечно долго, но сейчас старуха неожиданно вздрогнула, подбросила в камин пару поленьев, потом достала из сундучка пачку писем. Поначалу она решила было развязать шёлковую ленточку, которой та была перевязана, но почему-то раздумала и швырнула в пылающий камин всю пачку. Целиком… Пламя не сразу схватило старую пожелтевшую бумагу. Ещё довольно долго прошлое отчаянно сопротивлялось, не хотело погибать так сразу, в одночасье, но после того, как безжалостная кочерга запихнула тлеющую связку в самую середину камина, она выбросила вверх жёлтые языки пламени, отразившись ярким отблеском в лихорадочно горящих глазах Валентины Ивановны, и принялась гореть неудержимо.

После писем в камин полетели старые фотографии, засохшие плоские розы и поблекшие незабудки… Последним в огне оказался маленький альбомчик со стихами Кати Глуховцевой. Он вспыхнул сразу и горел ярко, весело.

Когда на месте дорогих воспоминаний осталась только горка седого пепла, старуха откинулась на спинку своего кресла и тихо сказала:

– Вот и всё… Кончено… И зачем только берегла?..

Она закрыла глаза. Мучительные воспоминания разрывали, её слабое сердце. Обычно глубоко запрятанные в потаённые уголки души, они почему-то именно сегодня выползли наружу и не давали покоя острой, неутихающей болью.

В конце февраля двадцать второго года советское правительство издало декрет о том, что все церковные ценности подлежат реквизиции. Слухи об этом ходили давно, и всё же, когда банда боголюбовских комсомольцев подошла к храму с угрожающей бумагой в руках, для всех прихожан это было как удар молнии. Служба давно закончилась, но в тот день случились похороны. Умер многолетний церковный староста Никодим Родионов, его любили, и потому народу возле разрытой могилы собралось довольно много.

"Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, усопшему рабу Твоему Никодиму и сотвори ему вечную память…"

А когда стали опускать гроб в могилу и церковный хор запел: "Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас…", со стороны реки послышалось совсем другое пение. Молодые, звонкие голоса нестройно, но яростно выводили: "Смело мы в бой пойдём за власть советов и, как один, умрём в борьбе за это"!.. С красным флагом и таким же красным полотнищем, на котором белой краской было коряво выведено: "Спасём голодающих Поволжья!" на церковное кладбище не вошли – ввалились местные комсомольцы. Во главе колонны из пятнадцати-двадцати человек, гордо задрав скошенный к шее подбородок, шёл главный городской комсомолец Вениамин Генкин, сын местного парикмахера Самуила Исааковича, жившего бок о бок с отцом Петром и регулярно стригшего всю мужскую половину батюшкиного семейства.

– Может, мы не вовремя, батя, но не угодно ли ознакомиться, – совершенно не смущаясь неуместностью такого появления на похоронах, торжественно возгласил комсомольский вожак и протянул отцу Петру бумагу с жирной фиолетовой печатью в левом нижнем углу.

– Ты бы, Веня, погодил немного, – кротко попросил батюшка. – Позволь нам сначала погребение совершить.

– А чего там годить? – развязно спросил младший Генкин. – Могилу засыпать и без тебя смогут, а у нас… Революция, батя, она не ждёт. Видишь, уже и транспорт прибыл.