И в самом деле, к храму влекомые худосочными клячами подъехали две подводы.

– Продолжайте без меня, – тихо попросил отец Пётр, отдал кадило дьякону Василию и взял протянутую ему бумагу.

Опять хор запел "Святый Боже…", мужики взялись за лопаты, по крышке гроба застучали мёрзлые комья земли, как вдруг…

– Богохульники!.. Святотатцы!.. Нехристи!.. – загремел своим басом батюшка. Он на мелкие клочки разорвал бумагу с печатью, швырнул обрывки в лицо комсомольскому вожаку и, подобрав полы рясы, кинулся к храму. Там он встал на пороге и, раскинув в сторону руки, в безсильной ярости закричал: – Не пущу!.. Никто из вас этот порог не переступит!.. Никто!..

Хор смолк. Стало так тихо, что, казалось, слышно было, как гулко бьётся в груди отца Петра его сердце.

Генкин медленно подошёл к ступеням Храма и, глядя снизу вверх на священника, тихо, но отчётливо, спросил:

– Так не пустишь?..

– Ни за что!.. Лучше убейте!..

– Что ж… – с минуту вожак стоял и смотрел на отца Петра, потом тихо сказал. – Сам напросился, – и позвал. – Тараска!..

Из толпы замерших комсомольцев отделился здоровенный парень, косая сажень в плечах, подошёл к начальству и пробасил:

– Чего и сделать?..

– Возьми батюшку на ручки и отнеси к могилке.

– Не понял, – опять пробасил Тараска.

– Чего тут непонятного?! – заорал на него Генкин и, ткнув в сторону батюшки указательным пальцем с трауром под давно нестриженным ногтем, уже спокойно приказал: – На руки эту падлу возьми!..

Тараска повиновался.

– А теперь зашвырни эту гниду в могилу, чтобы под ногами не путалась!

Толпа прихожан дружно охнула и в ужасе подалась назад.

Тараска, как пушинку, подхватил отца Петра на руки и понёс к могиле. А тот, будто замороженный, совершенно не сопротивлялся. И все другие тоже. Стояли и… просто наблюдали за происходящим. Как в синематографе.

– Чего застыл?! – опять заорал Генкин. – В яму швыряй его!..

Тараска разжал руки и отец Пётр кулем свалился в могилу. Ударился лицом о крышку гроба, сильно рассёк лоб, но ни охнул, не издал ни единого звука. Сначала приподнялся на четвереньки, затем попытался встать во весь рост.

– Куда?! – и комсомольский вожак с размаху, что есть силы, ударил его кованым башмаком в лицо. Отец Пётр снова упал на крышку гроба, из рассечённой губы полилась кровь. – Лопаты берите!..

И первым, вырвав из рук ближайшего мужика лопату, кинул совок земли прямо в лицо священнику. Отец Пётр сложил руки на груди и начал читать псалом:

– "Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое…"

Другие комсомольцы последовали примеру начальства. В могильную яму полетели мёрзлые комья. Лопата за лопатой. Отец Пётр возвысил голос и, отплёвываясь от земли, забивавшей его рот, истово молил Всевышнего.

– "…Наипаче омый мя от беззакония моего и от греха моего очисти мя…

С каждой новой лопатой голос его слабел, но даже тогда, когда не стало видно тела его, казалось всем: из-под земли доносится голос.

– "Господи, устне мои отверзеши, и уста моя возвестят хвалу Твою…"

Никто, из наблюдавших эту казнь, не то что не попытался спасти несчастного, но даже звука не издал в защиту его. Безмолвное оцепенение, жуткий страх сковал всех людей, столпившихся вокруг могилы.

Но самое непостижимое заключалось в том, что никто из комсомольцев, хоронивших живого человека не был пьян.

Эта картина во всех своих жутких подробностях вновь предстала перед внутренним взором Валентины Ивановны, и она вновь испытала панический ужас, который охватил ее в тот промозглый мартовский день тридцать пять лет тому назад. Помнит она, как кинулась в дом, схватила своего единственного, оставшегося при ней сына, прижала к себе и… поняла вдруг, что не может молиться. Пустые слова вылетали из её уст, а сердце только содрогалось от жутких видений и охватившего всё её существо страха. Да нет, какое там!.. УЖАСА!..

Именно этот ужас станет её постоянным спутником на всю оставшуюся жизнь.

Поняла тогда Валентина Ивановна, что "эти" ни перед чем не остановятся, потому как отринули Господа. Страх Божий это не страх перед Создателем, а страх совершить непоправимую ошибку и тем самым лишиться спасения. Утратившие этот страх теряют всё человеческое, и именно поэтому то, что до октября семнадцатого года считалось грехом и позором, теперь у "них" именовалось доблестью.

И Валентина Ивановна сама себе дала слово, что спасёт, сохранит жизнь единственному сыну своему – Петру.

Тридцать пять лет денно и нощно она трудилась на этом поприще, и вот теперь все её усилия могут пойти прахом, из-за того только, что Павел, которого она считала умершим, жив и в любой момент может нагрянуть как снег на голову и предъявить свой счёт. Хотя, впрочем, что она так волнуется?.. Ведь он ничего не знает, а, если и знает, ей тоже есть, что предъявить ему, чем защититься…

"Дудки!.. Меня голыми руками не возьмёшь!.. Мы ещё посмотрим, кто кого!.." – торжествуя, подумала она и в изнеможении откинулась на спинку своего инвалидного кресла. Но тут грудную клетку сдавила острая боль, в глазах поплыли разноцветные круги… Валентина Ивановна хотела позвать Капу, но из полуоткрытых губ вырвался лишь еле слышный стон, а в угасающем сознании промелькнула на удивление спокойная мысль: "Неужели конец?.."