Собрание Стихотворений
вернуться

Соловьев Сергей Михайлович
Шрифт:

II.НОВГОРОД [88]

Ветер легкий, тиховейный, Парус зыбля без труда, Гонит к пристани лодейной Иноземные суда. Сколько шлюпок даль примчала! Первый луч едва блеснул, Как уж слышен скрип причала И заморской речи гул. Моряков синеют блузы, Возрастают плеск и шум, С громом выгружены грузы, Дружно опорожнен трюм. Запад гордый, запад вольный, Веселы твои гребцы, Здесь — и Любек, и Стекольный, И Ганзейские купцы. Блещут волны голубые, И гостям заморским нов, Новгородская София, Звон твоих колоколов. Разрывая все оковы, Гордо главы возноси, Самовластный и торговый Город Западной Руси. Ты не знаешь, как далече В сумрак будущих веков Твоего лихого веча Властный достигает зов. С правдою Востока споря, Ты науки поднял стяг, Предприимчивый, как море, Гордый, западный моряк! Новгород богат. На деле С ним бороться не легко… И над Ильменем запели Гусли нежные Садко.

88

Новгород (с. 200). Стекольный — старинное название Стокгольма Ганзейские купцы (от понятия «Ганза») — торговый союз немецких городов, существовавший в XI–XV вв. С Ганзой вел торговые дела Новгород. Ильмень — озеро в Новгородской области; из него вытекает река Волхов, на которой, в 6 км от Ильменя, стоит Новгород.

III.МОСКВА [89]

Не замолкнут о тебе витии, Лиры о тебе не замолчат, Озлащенный солнцем Византии, Третий Рим, обетованный град. Не в тебе ль начало царской славы, Благочестьем осиявший мир, Семихолмный и золотоглавый, Полный благовеста и стихир. Нега флорентийского искусства Праведным велением царей Здесь цвела. Молитвы Златоуста Возносились к небу с алтарей. В греческих законах Иоанны, Изощрясь, творили хитрый суд, Здесь Феодор, крин благоуханный, Был молитвы избранный сосуд. В фимиаме расцветали фрески По стенам. В кадилах золотых Ладан голубел. Сияли в блеске Раки чудотворные святых. Жены, девы, чистые, как крины, Веры возращали семена, И Анастасии, и Ирины Памятны честные имена. Звон к вечерне. Вечер. Поздно. Розовеют гребни льда, И горит зарей морозной Обагренная слюда. «То-то князю буду рада, То-то крепко обойму!» Красная зажглась лампада В потемневшем терему. Вечер скучен, вечер долог. Перстенек надевши злат, Слушая знакомый пролог, Алый вышивает плат. Должен к празднику Успенья Он поспеть. На плате том Самоцветные каменья Блещут в поле золотом. Труд благочестив и мирен. Посреди алмазных звезд Вышит лучезарный сирин, Алой земляники грозд. И до ночи ежедневно, Лишь зардеют купола, Шьет Московская Царевна, Круглолица и бела. Вскинет очи, и, блистая, Засинеют небеса. Блещет золотом крутая Умащенная коса. Вырастил отец родимый Всем на загляденье дочь: Под жемчужной диадимой Брови черные, как ночь. Зреет ягодка-царевна Для молитв и сладких нег. Чу! метель завыла гневно, За окном синеет снег. Но повеял с Финского залива Дикий ветр. Царьградова сестра Выронила скипетр боязливо, Услыхав железный шаг Петра.

89

Москва. (с 202). Златоуст — Иоанн Златоуст (347–407), пресвитер Антиохи, с. 397 — архиепископ в столице Византии Константинополе. Объяснил всё Священное Писание, в проповедях представил образцы духовного красноречия. В пасторской деятельности был ревнителем церковного благочиния, защитником гонимых, вдов и сирот, обличителем пороков, в жизни — суровым подвижником монашества. Им был составлен чин Литургии, который до сих пор совершается в храмах. Анастасия — скорее всего Анастасия Романовна из семейства Захарьиных-Юрьевых, первая жена Ивана Грозного. Ирина — Ирина Федоровна, сестра Бориса Годунова; постриглась в Новодевичьем монастыре. Возможно, имеется в виду царевна Ирина Михайловна Романова — героиня исторической повести Вс. С. Соловьева (дяди поэта) «Жених царевны». Пролог — сборник кратких сказаний о святых и праздниках. Успенье — Успенье Пресвятой Богородицы (28 августа), православный праздник, упоминаемый уже в 420 г. Сирин — в средневековой мифологии райская птица-дева, образ которой восходит к древнегреческим сиренам. В русском искусстве сирин и алконост — традиционный изобразительный сюжет. Царьградова сестра — Москва.

IV. ПЕТЕРБУРГ [90]

И волею неземнородной Царя, закованного в сталь, В пустыне, скудной и холодной, Воздвигнут северный Версаль. Где вечно плакали туманы Над далью моха и воды, Забили светлые фонтаны, Возникли легкие сады. Где плавали за рыбной данью Два-три убогие челна, Закована глухою гранью Невы державная волна. Над зыбями свинцовой влаги, На вечно веющем ветру, Российский флот развеял флаги, Гремя приветствие Петру. И, мудростью подобен змию, Веселый царь, как утро юн, Новорожденную Россию Забил в железо и чугун. От Бельта до Сибири дальней, До поздней полночи с утра, Гудят и стонут наковальни Под тяжким молотом Петра. И за победою победа Венчает наши знамена: Наказана кичливость Шведа И гордость русских спасена. И дочерей на ассамблеи Везут отцы, как на позор, Везде — амурные затеи, Пожатье рук и томный взор. Дерзят, но в выраженьях лестных, Цитируя латинский стих, Под статуями нимф, прелестных И соблазнительно нагих. Психеи, Венусы и Фрины Скользят аллеями. «У вас Ланиты — розы, перси — крины, Купидо целится из глаз». — «К чему сей комплимент нескромный? Он оскорбителен весьма». — «Алина, ах! улыбкой томной Ты тайну выдала сама». А во дворце — банкет веселый, С вином шипучим, золотым. Снуют зеленые камзолы, И стелется табачный дым. И над кипящей, мутной бездной — Мечтами в будущих судьбах — Проходит исполин железный С голландской трубкою в зубах.

90

Петербург (с. 205). Бельт — один из проливов (существуют большой и малый), соединяющий Балтийское море с проливом Каттегат, за которым начинается Северное море. Гудят и стонут наковальни /Под тяжким молотом Петра… — реминисценция пушкинских строк «Так тяжкий млат, / Дробя стекло, кует булат»». Психея, Психе (душа, дыхание) — в греч. мифологии олицетворение души. Объединив различные мифы о Психее, Апулей создал поэтичную сказку «Амур а Психея» о странствиях человеческой души, жаждущей слиться с любовью. Венус — Венера, в римской мифологии богиня садов, отожествляется с греч. богиней любви и красоты Афродитой. Ее сына Энея римляне считали своим прародителем. Купидо — Купидон, в римской мифологии божество любви. Соответствует римскому Амуру и греческому Эроту.

V. ГОРОД СОВРЕМЕННЫЙ [91]

Над руинами храмов, над пеплом дворцов, академий, Как летучая мышь, отенившая крыльями мир, Ты растешь, торжествуя, глумясь над преданьями всеми, Город — вампир! Полный сладких плодов, цветодевственный рог изобилья Скрыла Гея-Земля. Небо пусто давно, а под ним — Только визги машин, грохотание автомобиля. Только сумрак и дым. Опаляя деревья и вызов бросая лазури, Просит крови и жертв огнедышащий зверь — паровоз. Целый мир обезумел, и рухнуть великой культуре В довременный хаос. Пролагая дорогу грядущему князю Хаоса, Неустанны властители знаний, искусств и труда. Содрогаются стержни, стремительно кружат колеса, Все летит. Но куда? Что за странных сияний, доселе неслыханных звуков, Диких образов полон себе предоставленный мир? Где же песни, молитвы? Ты создан из визгов и стуков, Город — вампир! Горе, горе живым! Горе юности, силе, здоровью! Раскаленная челюсть, дыхание огненных губ Прикоснулось к народу: трепещущей плотью и кровью Упивается труп. Небеса безответны, и людям состраждет природа. И детей, как бывало, земные сосцы не поят. Кто-то хитрый и тайный пускает по жилам народа Разлагающий яд. Город, город проклятый! во скольких, во скольких вагонах Ежедневно везут безответно покорных судьбе И быков, и свиней, и младенцев, и дев, обреченных На закланье тебе. Сколько жизней прекрасных стихия твоя растоптала. Сколько лиц отцвело, сколько сильных угасло умов, Затерявшись средь банков, контор — алтарей капитала — И публичных домов. Расцветет ли любовь, где под грохот железных орудий Изнуренные девушки в темный влачатся вертеп Отдавать упыриным лобзаньям бесплодные груди За каморку и хлеб! Где и ночи, и дни, побледневший и весь исхудалый, Надрывается мальчик средь вечно гудящих машин И, родных вспоминая, на зорьке, холодной и алой, Тихо плачет один. Город, город проклятый! где место для каждого дома Чистой кровью народа и потом его залито! Вавилон наших дней, преступленья Гоморры, Содома Пред твоими — ничто. Торжествуй, торжествуй надо всем, что великого было И справляй свой кощунственный братоубийственный пир! Час грядет: ты услышишь дыхание Иммануила, Город — вампир!

91

Город современный (с. 207). Князь Хаоса — дьявол. Вертеп — здесь трущоба, притон. Упырь — вампир, вурдалак, оборотень, мертвец, выходящий из могилы, чтобы пить кровь живых людей. Содом и Гоморра — два города в устье реки Иордан, жители которых, по Библии, погрязли в распутстве и за это были испеплены небесным огнем. Из пламени Бог вывел только Лота с семьей.

VI.СИОН ГРЯДУЩИЙ [92]

Братья! Сестры! Облекайтесь в ризы светлые, венцы венчальные И во сретенье Христа теките по стезям зазеленевших трав. Братья! Сестры! Слышите ли сладостное пение Пасхальное По лугам и пажитям, по холмам диким и удолиям дубрав? Со свещьми возженными в руках, лампадами златоелейными, Звонкими кадилами грядут и мужи сильные, и старики. Лапти юношей белеют райскими нетленными лилеями, Словно жертвы кровь на девушках повязанные алые платки. Птичьи гласы, щекот славий, кукования зегзицы тихие — Над ключами светлыми, в тени берез зеленых и плакучих верб. Здравствуй, церковь верная, бежавшая от царствия Антихриста: Излилася чаша гнева Божьего и жатву сжал Господний серп. Руки крепкие, расставшиеся с косами, плугами, сохами, Подымайте крест, крестьяне русские, возлюбленнейшие Христа. Вся земля исполнена молитвами, рыданьями и вздохами, Расцвели стихирами, псалмами девичьи румяные уста. Стали храмами дубравы озарённые, а рощи - кельями, От купальниц золотых восходит ладан и гудит зелёный звон. В укрепленье верным въяве зрится над берёзами и елями, В пенье ангельском, на красных тучах, просиявший солнцем град Сион. Брат с сестрою, — равный с равной, — Матери, отцы, сыны, Перед церковью дубравной Все мы кровью крещены. Мы под тем же самым небом, И, как в первый век земной, Нивы золотятся хлебом, И луга шумят травой. Мать земля! Твои мы чада. Ты ли нас не защитишь? Горнего взыскуя града, Мы в твою бежали тишь. Геи, жатвами богатой, Лоно влажно и черно. Сколько лет в него оратай Золотое клал зерно! Не легка его работа! Православная земля, Сколько слез и сколько пота Выпили твои поля! Вся Россия — хлеб и небо. Сотни верст — одно и то ж: Золотые волны хлеба, Ветром зыблемая рожь. Вся Россия — только горе: Стонет богатырь-силач, И в веках гудит как море Детский вопль и женский плач. Вся Россия — лишь страданье, Ветра стон в ветвях берез. Но из крови и рыданья Вырастает ожиданье Царства Твоего, Христос. Братья! Сестры! видите антихристово злое поругание? Горе зрячим! Небо затмевается и ожелезились пути. Вот оно, предсказанное предками бесконное рыскание! Все источники отравлены. Везде его печать. Куда идти? Братья, сестры! вскормленные древнею премудростию книжною, Собирайтесь отовсюду, в песнях и молитвах возносите глас. Что за ветер зашумел над русскою землей? О, кто там движется? Господи помилуй! Господи помилуй! Господи помилуй нас!

92

Сион грядущий (с. 209). В предпоследней, строфе развернута картина — «антихристова злого поруганья» — вольный пересказ Апокалипсиса (Откр. 6–8). Сион Грядущий (то же, что Иерусалим) — речь идет об установлении Царствия Божьего на земле после Второго пришествия Христа. Сретенье — встреча. Антихрист — противник Христа, который перед концом мира должен стремиться к истреблению христианства, но потерпит крах. Оратай — пахарь.

1908. Октябрь, Дедово

БАЛЛАДА О ГРАФЕ РАВЕНСВУДЕ [93]

В дни глухие зимы, когда едешь с трудом, И метели и полях визжал и ревут, В фамильное графство, в свой дедовский лом Возвращается граф Равенсвуд. Он уже на границе отцовских земель Узнает, что знакомо с младенческих дней: Над колодцем высокая древняя ель И снегами засыпанный Тэй. Украшает зима вековые дубы, Серебристой порфирой убрав; Сладок воздух родной! Возвестил гул трубы, Что домой возвращается граф. Но не шумная встреча прицельна ждала: Ни родных ни друзей в опустелых стенах, Только старая няня его обняла, Со слезами на слабых глазах. Он повесил от крови заржавленный меч, Прошел амфиладу померкнувших зал: В столовой камин просыревший разжечь И ужин накрыть приказал. Мерцаньем свечей озаряется мрак, Граф салится за ужин с любимцем пажом, А вьюга по окнам стучит, словно враг, Незримый, грозит мятежом. Но пускай за стенами метели ревут! Драгоценного кубок вина осуша, Веселее на слуг поглядел Равенсвуд, И в глазах заиграла душа. И старую няню граф подозвал, И подал ей кубок, сказавши: «Мой дед Отца попеченьям твоим отдавал, Покидая свой дом для кровавых побед». И няня: «Скажи, господин мой, зачем Ты нас посещаешь глухою зимой? Надолго ли снял ты изрубленный шлем, Надолго ли ты возвратился домой?» И нахмурился граф. «Я не знаю и сам, Зачем я приехал, уеду когда: Довольно на зависть злым небесам Равенсвудова счастья сияла звезда! Мне осталось немного до первых седин: Рано вышел я в поле и рано устал. Всё — враги, да враги, всё — один, да один… Истребляя врагов, я друзей не достал. Все боятся меня, ненавистен я всем: В каждой трапезе — яд, в каждой ласке — кинжал. Стал печален мой конь, и заржавел мой шлем, От которого враг, как от солнца, бежал. Я обид короля гордым сердцем не снес, Только детям рабов — трепетать при дворе! Я им правду сказал и, слабеющий пес, Приползаю издохнуть в родимой норе». И няня: «Забудь про обиды двора, Иное и высшее счастие есть: Мятежному сердцу смириться пора, Для радостей мирных, для неги расцвесть. Лишь звери живут неустанной борьбой. Довольно ты рыскал в поту и крови… Здесь девушек много: женись на любой, Покорствуя сладкому игу любви. И юную нам подари госпожу, И графа — наследника отчих земель… Какими заботами я окружу, Дитя Равенсвуда, твою колыбель!» Граф по столу стукнул!: «Старуха — молчи! Сумею прожить без советов твоих. Иному сияние брачной свечи: Плохой я, старуха, жених. Уж в матернем чреве проклят Равенсвуд, Струится по жилам проклятая кровь! Что люди везде преступленьем зовут, Зовут Равенсвуды — любовь. Солгал я, старуха! Не гнев короля Погнал меня вдаль, хоть ярилась зима. Любовью моей осквернится земля: Она — как пожар и чума». И няня на графа глядит своего, Замолкла. А он, грозной тучи черней: «О старой графине не слышно ль чего, О матери бедной моей?» — «Ничего не слыхать о моей госпоже. Я сумела старушью тоску перемочь… Шесть долгих годов миновали уже, Как она убежала в ненастную ночь». Граф слуг удалил, и, наполнивши вновь Свой кубок с гербом золотого орла Вином, как засохшая, темная кровь, Присел у камина, где рдела зола. И лесничего он для беседы призвал, И кубок со старой искусной резьбой Вином ароматным ему наливал, Посадив у огня пред собой. «Побеседуем, старый и верный слуга, У камина за чашей, вдвоем. Не видать ли в округе какого врага, Всё ль покойно в поместье моем?» — «Всё цветет в твоем графстве на зависть судьбы: По селам богатеет народ, Невредимы твои вековые дубы, За оградами рвов и болот. Ни одну заповедную древнюю ель По дубравам не тронул враждебный топор, И далёко, на рынках, известна форель Из твоих полноводных озер. В воскресенье красотки твоих деревень Разнаряжены в бархат и шелк. Благоденствуют все… Только третий уж день Появился в окрестностях волк. Ни одной он овцы не похитил из стад, Он — детей запоздалых гроза. Говорят, что у волка того… говорят… У него человечьи глаза. Толпа удальцов, не боясь угроз, Его убить собралась, Но все разбежались: никто не снес Огня сумасшедших глаз. Говорят, что он рыскал прошедшую ночь Недалёко от наших мест; Я с винтовкой стерег, а жена и дочь, Просыпаясь, творили крест». И лесничий умолк. Граф сказал: «Этот волк Не опасен для стад и сёл! Ни к кому, ни к кому, лишь ко мне одному, Лишь за мною одним он пришел. Ты, лесничий, винтовку свою разряди И народ извести, протрубивши в трубу: Кто волка убьет, повисит посреди Равенсвудовых рощ на высоком дубу!» И едва произнес, как, в двери вбежав, В непонятном испуге лепечет паж: «У ворот старушка какая-то, граф, Стучится и в замок просится ваш. В лохмотьях она, оперлась на клюку, В другой руке — дырявый мешок, И голос грубый, под стать старику, На подбородке — серый пушок. Давно стучится, давно клюкой В ворота замка упорно бьет, То вдруг заплачет с ужасной тоской: И воет, и лает, и вас зовет». И вскочил Равенсвуд, словно шершень его Внезапно ужалил в пяту: «Старуху от замка прогнать моего, Всю ночь сторожить на мосту! У всех бастионов держать часовых! Поддерживать яркое пламя костра, Чтоб видеть я мог из покоев моих Сигнальный огонь до утра. Нам грозного надо врага побороть, Господина не выдайте, слуги, врагу: Спасенье в крови, но — свидетель Господь! Я мать убить не могу». Граф спал до рассвета немного минут, И няня шепталась с лесничим вдвоем. Так первую ночь проводил Равенсвуд В наследственном замке своем.

93

Баллада о графе Равенсвуде (с. 212). Написана по мотивам произведений Вальтера Скотта.

1908. Январь Москва

ОЧАРОВАННЫЙ РЫЦАРЬ [94]

И отучить меня не мог обман. Пустое сердце ныло без страстей, И в глубине моих сердечных ран Жила любовь, богиня юных дней.

Лермонтов

94

Эпиграф — из ст-ния М. Ю. Лермонтова «1831-го июня 11 дня».

I. ТРИ ВИДЕНИЯ [95]

Смеялся май, синел, сверкал залив. На берегу, в тени плакучих ив, Увидел я беспечное дитя, Играющее в мяч. Над ним, грустя, Склонялась Муза, и ее рука Держала лиру, лавр и терн венка. И новый сон передо мной возник: Клонился ветром плачущий тростник, Летали в роще желтые листы… И Муза мне сказала: «Видишь ты: Старушка с отроком вокруг пруда Идут, идут… не спрашивай, куда!» Леса одеты в пурпур и огонь, Заходит солнце. У колодца конь Остановился с легким звоном шпор, И девушка склонила томный взор, На водоем поставивши ведро… Вдали сверкнуло белое перо. И Муза мне шепнула: «О дитя! Богиня юности придет шутя, Шутя уйдет. Ты всадника узнал? Вином кипящий золотой фиал Ты рано осушил. Придут ли вновь И лира, и страданье, и любовь?»

95

Три видения (с. 218). Фиал (от греч. phiale — кубок) — др. — греч. металлическая, реже глиняная чаша для пиров или возлияний богам. Украшалась росписью или рельефами.