– Что ты говоришь? – ответила мама Милы. – Какие ты говоришь глупости!

– У вас есть большой крест, чтобы повесить на дверь?

Я видела такой на дверях белорусок.

– Где-то есть. Я не знаю где. – Сказала мама Милы. – Какая паника! Я вообще тебя не узнаю!

– Верьте мне. – Сказала уверенно я. – Верьте мне! Я точно знаю, что я говорю. Вы христиане, правильно?

– Да. – Ответила Мила. – Мама, послушайся Таню. Ее дядя в еврейском центре, он наверно ее предупредил.

– Хорошо, хорошо. Вы обе сумасшедшие. Я поняла. Давайте найдем крест. Где я его засунула?

Я побежала к полкам и стала искать вместе с ними. Я быстро его нашла и повесила на гвоздь, снаружи.

– Где ваши иконы? – спросила.

Мила ответила:

– Я знаю. Но маме не нравится, когда она в углу.

– Обязательно, обязательно надо! Я знаю, что я говорю.

Старая икона, которая хранилась в шкафу, заняла свое место в углу, в столовой.

– У вас есть стакан, чтобы в него можно было налить масло и вставить фитиль?

– Да, да. – Сказала Мила. – Я все устрою.

– Садись тут, девочка. – Сказала мама Милы приказным тоном. – Успокойся! Я старшая медсестра, мне ничего не сделают.

– Поверьте мне, я знаю, о чем я говорю. Ничего не работает, никакие отговорки и должности не спасают, когда пьяные солдаты начинают беспорядки. Я видела это много раз в Любашевке и в других местах.

– Мама, как ты можешь быть такой упрямой? Таня права! Она точно знает, о чем она говорит.

Мы все сделали вовремя. Послышались страшные крики из соседних домов. Крики на румынском и на украинском. Плачь детей, стук в дверь. Мне даже трудно передать весь ужас. Мы с Милой приклеились к щелям в ставнях. Мы видели, как улица перед нами заполняется людьми в пижамах и в одеялах. В основном мужчины и несколько молодых девушек. Мы все поняли. Марья Александровна окончательно потеряла свою уверенность. Она вошла в комнатку детей и склонилась над кроваткой малышки. Ее губы шевелились, как будто она молилась. Я уже знала ее секрет. Дети не были христианами. Они были евреями.

Шум утих. Мы слышали людей, говорящих на румынском возле двери. Я перевела им сказанное:

– Это украинки. Не трогай их!

Через час мы все были в постелях.

В ту ночь мы лежали одетые, перепуганные и не сомкнули глаз до утра.

На следующий день, после ночных волнений, я пошла к дяде Павлу, посмотреть, что происходит. Мне не дали войти. Милочка осталась дома с детьми, продолжать свою ежедневную работу: стирка, варка, отопление и конечно купание детей. Не забывая про единственный ковер, который надо вытряхивать ежедневно. До того как я вернулась к ней, я решила зайти и посмотреть, что происходит с госпожой Эсфирь и ее «свитой». На первый взгляд, все выглядело спокойно, как будто ничего не случилось. Рувки не было.

– Где Рувка? – спрашиваю я.

– Шели попросила сопроводить ее на базар.

– Они к вам заходили?

– Нет, они только стучали в двери, и я им сказала, что это дом фармацевта.

– Они его знают, вашего брата?

– Ну а как ты думаешь? Безусловно, они его знают! Он был самым важным человеком в этом городе!

– Конечно, я понимаю. Откуда они это знают?

– Они все знают. Они всегда ходят со здешним собакой-полицейским.

– Это тот, у кого белая тряпка на рукаве?

– Конечно, свастика.

– Что это?

– Что с тобой?! Это же их немецкий крест с загнутыми концами.

– Ага, – говорю. – Мне кажется, что я это уже однажды видела.

– Скажи, ты действительно была в лагере?

– Да.

– А у вас там не было свастики?

– Нет. Нас сторожили только румынские полицейские.

– Как они с вами обращались, были хорошими?

– Были всякие, и такие, и такие. Хорошие и плохие.

– Скажи, – она приблизила свои губы к моему уху и театрально прошептала. – Они тебя трогали?

– Да, один из них ударил меня в спину прикладом, когда я отставала от колонны. До сих пор болит. А еще один хотел меня застрелить.

Эсфирь Яковлевна сжала свои губы в маленькой и многозначительной улыбке:

– Нет, я имела в виду другое… Ты знаешь, о чем я говорю?

– Госпожа Эсфирь, я понятия не имею, о чем вы говорите. Они меня не били. Ничего особенно плохого не сделали. Они относились ко мне строго, как со всеми. Вам не достаточно, что они убили всю мою семью.

– Я понимаю, ты не хочешь говорить.

Она опять поджала свои губы в выражении «Я знаю, что я знаю».

– Вы совершенно ничего не понимаете. Я сказала вам все, что я знаю и помню.

– А почему они делали столько шума из-за твоего спасения?

– Это кто «они»?

– Павел и Софика-румынка.

– Я ничего не знаю. Они меня искали во всех лагерях и, наконец, нашли, и получилось хорошо.

– Так ты рассказываешь всем, да? – с ехидной улыбкой спрашивает она.

– Я ничего не рассказываю, вы спрашиваете, а я отвечаю.