одним.

И рассказал это я ему про Степана. Как уж я утра дождался, сам не знаю. Вот иду я к

Степану утречком рано, со мной и Демьян. Вижу, во дворе что-то творится: хозяин и жильцы

повысыпали на двор, стоят толпой и на что-то смотрят. Что за притча? Подходим, видим:

посередине стоит Степан с топором и молотит обухом – что бы ты думал? Икону в серебряной

ризе. Это он свою из горницы вынес. Молотит и приговаривает:

– Довольно я тебе поклонялся. Иди на подтопку. Народ, что кругом стоял, сперва только

дивился: что это человек ошалел, свое добро губит. А тут разобрали, в чем дело, и кинулись его

бить и икону отнимать. Несдобровать бы ему одному против всех. Да тут мы подбежали. А

Демьян наш как кинется, да давай народ раскидывать – любо-дорого смотреть. Все так от него и

шарахнулись. Откуда, мол, такой Еруслан-богатырь свалился? А Степан, как узнал меня, и

говорит;

– Спасибо тебе, добрый человек. Через тебя я свет увидел. Всю ночь, – говорит, – я читал и

всю правду понял; все верно выходит по Писанию, как ты говорил.

Народ нас тут обступил, и про икону забыли. Какие такие люди и какая такая правда? Да

хозяин постоялого двора тут вмешался:

– Не позволю, – говорит, – у себя на дворе озорства, этак мне двор запретят держать.

Икону-то он сгреб – серебра на ней рублей на тридцать будет – и за квартальным послал.

– Вот, – говорит на Степана, – святыню нарушает, а эти двое ему подстрекатели и

споспешники.

Ну, повели нас в участок. Кто такие и как? Степана-таки придержали и лавку у него

отобрали. Ну, а нас отпустили. Только имена записали. Дело будет об оказательстве. Вот так-то.

Жатва велика и обильна, а делателей мало, – закончил Лукьян своим обычным текстом. – Ну, а у

вас как? братьев не прибыло ли?

– Все, слава Богу, как ты оставил. А новых никого не прибыло. Тебе одному из нас дано

быть ловцом человеков, – проговорил Павел с чувством.

– Никому это сразу не дается, – заметил Лукьян как бы про себя. – Ну а ты сам как? –

спросил он участливо. – Какое твое дело, что ты со мной посоветоваться хотел?

Павел опустил глаза. Ему снова стало неловко заговаривать о своем сердечном деле, но уже

под влиянием совершенно другого чувства, навеянного на него разговором с Лукьяном.

– Мое дело малое, – сказал он. – Вот как тут с тобой сижу, кажется, что и не говорил бы. А

приду домой, знаю, что не будет мне от него ни сна, ни покою.

Лукьян кивнул головою и посмотрел на молодого парня простым отеческим взглядом.

– Говорить, что ли, или и так знаешь? – спросил Павел.

– Почитай что знаю. Мать твоя как-то заводила речь. Да и сам молод был, знаю. Велика эта

тайна, и от Бога установлено, что одна душа излюбит другую и заключаются они одна в другой.

Говори, не стыдись.

Тогда Павел рассказал ему про свои испытания и горести, про встречу у Ярины, про

разговор с Галей и про удивительный стих из Библии, который возбудил в нем такую массу

сомнений. Лукьян внимательно слушал, не спуская с него добрых, умных глаз.

– А пробовал ты тронуть ее душу? Говорил ты с ней о слове Божием?

– Пробовал ли? Сколько раз пробовал!

– Ну и что же?

– Одно мне было сокрушение. Не лежит ее сердце к слову Божию. То она, как малое дитя,

ничего понять не может, то, как каменная, ничего не слушает.

– Подожди. Молода еще очень. Может, переменится. "Навряд ли", – подумал Павел про

себя.

– На церковнице жениться нет греха, – сказал Лукьян, угадывая его мысли. – Это чуждаться

их, точно они нечистые, – грех. Мы сами такими были, и отцы наши и матери. Поп, конечно, не

повенчает, – объяснил он,- а у наших единоверцев, немецких пасторов, можно. Поговори с ней

об этом. У меня в Херсонской губернии есть пастор знакомый. Я тебе устрою.

Павел весь просиял и устремил благодарный взгляд на учителя, который так просто

разрешил все его сомнения. Но он вспомнил про старика Карпия: ни за что тот за него Галю не

выдаст, ни с пастором, ни без пастора. Да и Галя не согласится… Лицо его снова затуманилось.

– Нет, это все напрасно… – проговорил он уныло. Наступило молчание, которого ни тому,