– И что же творят? Иконы святые поругают, на дрова колют, в огонь вметают, горшки

покрывают, святые просфоры на снедь псам выбрасывают!

По церкви пробежал ропот ужаса. Это православные понимали.

– И что же? Мы будем дозволять? Будем терпеть, как ругаются над святыней эти еретики,

богохульники?

Паисий понемногу увлекся и, забыв про благородную половину своих слушателей,

принялся ругать штундистов, сперва по-ученому, называя их и семенем иродовым, и костью, и

плевелами, а потом, перейдя на более простой и понятный слушателям язык, стал ругаться

совершенно попросту, обзывая их аспидами, христопродавцами, мерзавцами, бусурманами и

анафемами. В самый разгар речи глаза Паисия упали на хмурое лицо Валериана и его отца,

которые стояли в передних рядах и были, видимо, возмущены грубостью проповедника.

Паисий смутился и замялся на полуслове. Он очень дорожил мнением благородной

публики. Он, впрочем, скоро оправился и кое-как закруглил фразу. Но заключение проповеди

вышло какое-то слабое. Он раздвоился и, желая угодить и чистой и черной публике своей, не

угодил никому. Только отец Василий был безгранично и одинаково всем доволен. Он не спускал

все время умиленного взгляда с проповедника, чамкал от удовольствия губами и при каждом

тексте или резкой выходке шептал про себя:

– Ловко! Так их, так их, анафем!

– Аминь, – провозгласил наконец Паисий и с легким наклонением головы юркнул в

ризницу.

Затворив за собою дверь, он опустился на кресло и тяжело вздохнул. Он был недоволен

своей проповедью и собою. А теперь, как нарочно, ему приходили в голову мысли и выражения

одно другого лучше, пока он сидел тут, бледный не от усталости, а от злости. Такой был случай,

и упустить его! Ему нередко приходилось бывать в таком настроении после своих проповедей:

вихрастый служка знал это хорошо и старался не попадаться ему под руку. Но никогда так не

бесился он, как сегодня.

Паисий не замечал, как минуты бежали за минутами, и не удивлялся, что ни отец Василий,

ни дьячок не приходят в ризницу.

Они оставались в церкви, где в это время совершалось кое-что совершенно непредвиденное.

Когда Паисий скрылся, народ стоял несколько минут в недоумении, расходиться ли, или

нет? Все шли в церковь в ожидании чего-то необыкновенного, и вдруг они услышали

посредственную проповедь – и больше ничего. Все стояли в нерешительности и чего-то ждали.

Галя посмотрела на Павла.

Лицо ее то бледнело, то вспыхивало от какой-то внутренней борьбы. Она волновалась,

точно его чувства передались ей по невидимой электрической проволоке. Ей стало страшно и

тоскливо, точно ей самой предстояло что-то сделать, и она стыдилась, и робела, и не могла.

Павел подвинулся вперед и, сделав над собой невероятное усилие, вскричал:

– Православные, позвольте слово молвить!

Галя так и ахнула. По церкви пробежало волнение. Все глаза устремились на Павла.

– Ах ты анафема, вот что выдумал! Да как у тебя язык повернулся заговорить в храме

Божием? – раздался сердитый окрик отца Василия.

Но в это время к нему подошел Валериан.

– Да отчего бы вам, батюшка, не позволить? – шепнул он. – Ведь вы же его потом в лоск

положить можете. А то скажут люди, что вы побоялись с ним в состязание вступить.

– Что? Чтоб я, иерей, побоялся в препирательство вступить с этим сиволапым? Да я

скорей… – он хотел сказать: морду ему исковеркаю, но вовремя удержался и сказал с

неожиданной для всех сдержанностью: – Ну хорошо,, можешь говорить. Послушаем, чему ты

нас поучать хочешь. Хоть и сдается, что ты как будто молоденек для этого.

Это было умно и просто.

Отец Василий не мог бы ругательствами так испортить для Павла его аудиторию. Павел это

почувствовал, и волнение его настолько усилилось, что несколько секунд он не мог выговорить

ни слова. Крупные капли пота выступили у него на лице. На него жалко было смотреть.

– Чего боишься? – шепнула ему Ульяна. – Бог внушит тебе, что говорить.

Павел встрепенулся.