– В церкви-то? Что ты мелешь! – сказала Галя.

– Верно говорю, – настаивала Ярина. – Кому и знать, как не дьячку? А Павлу твоему,

говорят, уже и-и! как досталось! Он в церковь не хотел идти. Уперся; "Убейте, говорит, а не

пойду идолам кланяться". Они ведь иконы идолами зовут.

Галя испуганно слушала. В словах Ярины было что-то напоминавшее ей Павла.

– Ну, ну, говори! Что же? – понукала она подругу, которая замолчала, засмотревшись на

входившего в это время Панаса.

– Ну так вот. "Не хочу, говорит, идти вашим идолам кланяться". Они его тащить, а он не

идет. Ну, началась тут драка, и его, бедного, так избили, что, говорят, теперь при смерти лежит.

Глаз вышибли, ногу сломали и два ребра.

– Ах, боже мой! – прошептала Галя. – Да не может быть!

– Кум Терентий рассказывал. Он ему ногу правил и на глаз примочку ставил.

В это время у входа произошла некоторая суматоха, и в церковь вошла кучка штундистов,

среди которых выделялась высокая, красивая фигура Павла.

– Ах, да вот и он сам. Спроси самого, – сказала Ярина, забыв, что говорила за минуту.

Гале было не до того, чтобы разбираться. Она ужасно обрадовалась, увидевши Павла. Он

был цел и невредим, и в нем было сегодня что-то особенно бодрое, торжественное. Таким она

его никогда не видала.

Попы были уже в ризнице, но обедня еще не начиналась. Павел обвел глазами толпу. На

мгновение взгляд его остановился на Гале, но тотчас скользнул дальше, и лицо его осталось

таким же строгим, сосредоточенным и торжественным, как было прежде.

Сердце Гали екнуло: "Ему теперь не до меня", – подумала она, и ей стало грустно. Она так

жалела его в эту минуту, и ей хотелось бы, чтоб он это знал. Но он уже не оборачивался более в

ее сторону.

Вскоре к паперти подъехала старинная четырехместная карета, и из нее вышел старый

генерал в мундире и орденах – отец Валериана. Сам Валериан не утерпел и приехал вместе со

своими. Тотчас же началась обедня, которую служили соборно, торжественно и длинно. Но

мало кто молился. Все ждали с нетерпением окончания службы, когда должно было начаться

настоящее "представление", хотя никто еще не знал наверное, в чем оно будет состоять.

Вот обедня кончилась. Занавесь задернулась. Попы ушли в уборную, где они сняли

парчовые и золотые ризы. Дьячок поставил на амвоне аналой. Готовилась проповедь. Через

несколько минут Паисий, в подряснике, вышел и, слегка поклонившись толпе и специально

генералу, занял место у аналоя. Он очень был польщен присутствием благородной публики, и

рад был случаю, и намерен был отличиться.

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа…

Толпа зашевелилась и придвинулась ближе. Многие откашлялись, точно им самим

предстояло говорить.

– Истинно глаголет Господь: "Напиши сие для памяти в книгу и внуши Иисусу, что я

совершенно изглажу память амалекитян из поднебесной".

И глаголет сын божий: "Я пришел призвать не праведников, а грешников к покаянию".

И где же сии амалекиты, о коих говорится в Писании? В пустынях Аравии? Нет, братья, они

здесь, среди нас. Вот они! – Он протянул руку по направлению к штундистам и замер в

величественной позе, любуясь своим ораторским эффектом.

– Сии омраченные нечестивцы, возмнившись и вознесясь невежественным умом, вздумали,

в продерзости своей, отметать церковь, священство, святые иконы и нашу православную веру.

Разберем сие, братья, по статьям.

Он разложил по соломинке учение штундистов и стал разбирать его по статьям, сыпля

текстами и ссылками на святых отцов, щеголяя своей теологической ученостью перед

образованной частью публики.

Мужики таращили глаза, ничего не понимая. "Вот оно, заклинание-то, и есть", – думали

они.

Но у Паисия были и другие орудия.

Разметав твердыню своих противников и не оставив камня на камне, Паисий разгладил

бороду, потер свои белые руки и уже другим тоном начал:

– Видите, братья, сколь много темноты в учении сих лжеучителей.

Православные чувствовали сами великую темноту в головах и готовы были поверить этому

на слово.