школе. Но теперь это казалось чем-то совершенно живым, чего она никогда не подозревала. И

ей хотелось слушать еще и еще, без конца.

– И схватили его, всеми покинутого, – продолжал Павел, – и стали его мучить и на смерть

повели. О братья, велика эта любовь! Кто, к примеру, из-за сына родного, или отца, или матери

даст себе руку отрубить, глаз выколоть, палец один отрезать? А он для нас всего себя на

мученье отдал. Он, царь неба и земли! Единым словом мог свести к себе легион ангелов, он дал

себя пригвоздить к кресту, и рвали гвозди его тело, и жажда палила его, и он мучился и терпел,

он – царь неба и земли!

В церкви раздались тяжелые вздохи. Как это все было ужасно! Глубокое чувство оратора

передалось слушателям, которым казалось, что они видят перед собой пригвожденного к кресту

страдальца.

– А для чего все это было? – продолжал Павел, возвышая голос, чтобы покрыть эти звуки

скорби. – Для чего он, спаситель наш, мучился? Для того, чтобы избавить нас от греха, всех нас,

что вот тут стоим, малых и больших, и тех, что после нас будут и что были перед нами. И это

еще не все, братья, что он сделал, – воскликнул Павел ликующим голосом. – Больше того он

сделал для нас! Мало того, что он нам евангелие послал, где все сказано, как нам жить. Он сам

среди нас остался. Веруйте только, и он невидимо с вами. Он тут, среди нас, невидимо

присутствует теперь, как мы вот собрались во имя его, он, тот самый, что распинался за нас в

Иерусалиме. И всякому доступ к нему есть. Захоти только протянуться к нему рука, и он

возьмет и поведет, будь ты мудрый, как царь Соломон, или темный, простой человек, первый

владыка или последний нищий, праведник или последний грешник и злодей, – мужик, баба,

девка простая – всех он зовет, всех примет, как детей дорогих. Всем он протягивает свои

объятия, иди только, познай его в сердце своем, возлюби его, как он тебя любит, не противься

ему, не будь ему чужанином, и он будет с тобою невидимо, как был видимо с учениками. И

сойдут небеса в твою душу и любовь неизреченна, и райские голоса ты услышишь в душе своей,

и, на земле будучи, узнаешь ты радости небесные, когда праведные Бога узрят.

Радостный гул пробежал по толпе. Она теперь верила каждому слову оратора и с трепетом

и надеждой ждала от него нового откровения.

– О братья и сестры любезные, – воскликнул Павел с растущим волнением, – не учить я вас

мню. Я – как ребенок, которого бы царь, владыка земной, поманил в свой золотой чертог, и

показал ему все дива, и отпустил потом, и велел всем рассказать. Приходите! всем место

уготовано. Ворота открыты. Сам хозяин стоит там и зовет нас. Идите прямо. Не взывайте к

святым, чтобы заступились и слово за вас замолвили. Зачем? Это у земных владык нужны

заступники, чтоб попросили за вас. А зачем они, когда он, царь наш, он тут с нами всегда и

вовеки всюду? И ко всякому преклонит он ухо свое. Зачем храмы? Зачем ему все это? Вас

возлюбил он, души ваши ищет он. Их несите ему в дар, и никого не оттолкнет он.

Он замолчал.

Где-то в углу раздались рыдания.

То всхлипывала Ярина, прижавшись к плечу своей подруги.

Галя не плакала. Она стояла бледная, потрясенная, не будучи в состоянии сама понять, что

в ней происходило. Одно она знала твердо и чувствовала всем своим существом, что теперь для

нее начинается что-то новое, что старое для нее умерло, и вернуться к нему для нее

невозможно. Павел открыл ей и ее саму, и себя, и новый мир нового Бога, живого, близкого,

которого она до того не знала. Вернуться к старой жизни и к прежнему, казенному, чужому

Богу она не могла, потому что их уже для нее не было.

Она стояла точно в оцепенении, и с нею вся толпа, которая не шевелилась, не думала

расходиться, точно ожидая чего-то, собираясь к чему-то и не находя решимости.

– Что это, – раздался резким диссонансом чей-то голос с амвона, – церковь православная

или еретическая молельня?

То говорил Паисий, который только что вышел из ризницы и застал конец речи Павла.

Все встрепенулись, точно пробужденные от сна. Отец Василий растерянно извинялся,