Шрифт:
непрерывным потоком по покатой равнине, еще освещенной лучами заката. Народ пришел в
исступление. Карпиха, бывшая виновницей поповского торжества, упала на колени перед
Паисием и целовала ему руки.
– Чудо! Чудо! – шептала толпа.
Все крестились, многие плакали. Многие целовали поповские ризы.
Четвертая часть деревни сгорела. Но остальная была вне всякой опасности.
В это время на дороге показалась пыль от приближавшейся трусцой пожарной машины на
двух тощих клячах, которых погонял старый инвалидный солдат.
– Куда машину-то поставить, почтенные? – обратился он к толпе.
Взрыв громкого хохота был ему ответом.
– Упоздал, милый человек, упоздал! Что бы тебе раньше приехать? А теперь ты со своей
машиной куда хошь, туда и ступай.
Толпа окончательно повеселела. Валериан и отец, шедшие медленной, усталой походкой
домой, долго слышали за собой взрывы раскатистого смеха.
Глава XXV
Двенадцать домов сгорело, и около семидесяти человек, считая в том числе женщин и
детей, остались без крова и принуждены были приютиться у соседей и родственников. Но этим
страшный день не кончился, и новая, едва ли не горшая беда надвигалась. Злое семя было
посеяно и должно было дать плод.
Паисий отпустил причт с хоругвями и иконами. Он победил и остался один с отцом
Василием торжествовать победу. Он разом овладел толпою и чувствовал, что теперь она
принадлежит ему целиком и он может делать с нею все, что ему угодно. Он не забыл про
еретиков, которые всего несколько часов тому назад сумели было соблазнить православную
ниву. Теперь пришло как раз время вытравить злое семя.
– Вот, православные, рука Господня на вас, – говорил он, проходя среди толпы. – Бог, отец
наш, помиловал вас, когда вы к нему воздели руки, наказавши вас за ваши грехи. Покайтеся же
во грехах своих и обратитесь к господу, пока он не в конец отвратил от вас лицо свое и не
разразил вас гневом своим.
Он заговорил о штундистах, попрекая православных их терпимостью и повторяя все те
ужасы и обвинения, которыми он их осыпал в церкви. Но теперь каждое его слово против
штундистов вызывало трепет ужаса и негодования. Паисий это чувствовал и все наддавал и
наддавал. Ему пригодились теперь все задние мысли, которые пришли ему в голову после его
утренней проповеди. Он то гремел, как пророк, то переходил в убедительный, фамильярный
тон, который так действует на простых людей.
– Хоть себя, к примеру, возьмите: если при вас отца вашего кто поносить станет, и бранить,
и взводить всякую напраслину – разве вы смолчите? Разве не остановите? А если вы побоитесь и
не порадеете и отец ваш узнает, – что он вам скажет на это? Похвалит? Поблагодарит за
любовь? А он, отец наш небесный, он все видит и знает. И что же вы думаете? Он не скорбит, не
гневается, когда эти отверженцы изрыгают на него хулу, святые его иконы на топливо рубят,
храмы его поносят, над крестом святым, на нем же Христос распят был, надругиваются? А вы
все видите, и нет чтобы унять богохульников, – терпите и потворствуете!
– Да чего нам их жалеть, окаянных! Что они нам? Мы рады постоять за Бога и веру
православную! – раздавались в ответ дружные голоса.
– Вот то-то же, – продолжал Паисий. – Опомнитесь, пока не поздно. Перст божий явил себя
сегодня. Вы – люди темные. Бог не захотел вас вконец извести, а только покарал, любя; а за что?
за то, что вы соблазнились речами еретическими, – и где же? в самом храме Божием! Уйми вы
его, как только он раскрыл свои богохульные уста, пожара бы не было, потому что вы ушли бы
из церкви раньше и захватили бы огонь, чуть он загорелся. Разумейте же промысел божий и
поучайтесь.
Этот довод был последним и самым решительным, который окончательно сбил с толку
толпу. Дело было ясно до очевидности.
– Ах ты, господи, да ведь оно и взаправду так, – крикнул старик Шило.
– Так вот оно что! Ах, они окаянные! – вторила толпа.
Сомнений больше не могло быть: штундисты были во всем виноваты.