– Да, да, да!

А потом увидел меня. А я, как тот самый Дед-Обломщик, ему испортил радость. Улыбка сползла с его лица, как снег сползает с крыши весной.

– Прости меня, Дед. В сердцах я! Вспылил. Не прав был. Прости. Всё верно ты разложил. Всё верно.

– И ты меня прости, Егор.

– За что?

– За всё. Ты, Егор, сделай одолжение - выживи. Дойди до Берлина и напиши на стене Рейхстага: "За Васю Воробьёва!"

– Длинный список будет.
– покачал головой Егор.

– Будет. Счёт у нас - большой. Но, месть - не главное. Смерть - не главное. Главное - выжить, домой вернуться и... надо численность населения наверстать. Двух сыновей ты мне должен!

Егор рассмеялся:

– Тебе?

– Ты мне должен две жизни. Вот и дай две жизни. Назови Васей и Витей.

– Почему "Витей"?

– Виктор - победитель.

– А-а! Идёт! Ну, Дед, пора мне.

Мы с ним обнялись. Егор ушёл. А в избу "Дворца Правосудия" вошёл Лошадь. И пробыл там в 3-4 раза дольше остальных. Вышел - лица нет.

– Мало слишком я пробыл в штрафниках. Не зачлось, - убитым голосом сказал он и рухнул на поленницу дров, на которой сидел я.

– Не вешай нос. Не расстрел же.

– А-а!
– махнул он рукой, - одно и то же.

– Ну, не скажи.

– Не надо, - покачал головой Сашок и ушёл.

И вот настал "момент истины" - никого во дворе из штрафников, кроме меня, не осталось. Моя очередь.

Волнуюсь. Иду в избу. С улицы - темно в избе. Накурено. Все присутствующие - курят. Чай пьют. Перерыв был. Вздохнул - если бы планировали меня "отправосудить" по-быстрому - чаи бы не гоняли.

Доложился, что штрафник такой-то, за такие-то грехи, прибыл, мол. Читают бумажки из моего "дела", смотрят с интересом.

– Присаживайся.

Сел на лавку у стены.

– Рассказывай.

Стал я им излагать произошедший мой косяк с причинно-следственными связями. А что тут юлить? Я убил человека за то, в чём он никак не мог быть виноват. Так и сказал. Что виноват полностью, и только я. Попросил о высшей мере социальной защиты. Защиты социума от меня.

Удивились. Привыкли, что просят о снисхождении? Нет. Не надо снисхождения. Ломайте меня полностью. Полностью. Устал я. Зажился. Надоело. Жить больше не хочу. Домой хочу. К жене, к сыну.

В нос ударил запах горелой человеческой плоти, перед глазами проплыли ноги под зелёной клеёнкой. Стол с трибуналом поплыл. Поплохело мне. Силой воли сдержал себя - я не гимназистка - чувств лишиться. Это в трешевой кино-дешёвке помогает. Тут люди другие. К проявлениям слабости не падкие. Скорее, наоборот.

Они что-то говорят. Не слышу. Упрямо бубню:

– Требую высшую меру!

– Сядь!
– кричит майор, прокурор армии.

Оказалось, я стою, нависая над ними. Сел обратно на лавку. Руки не знал куда деть - ходуном ходили. Зажал коленями.

– Оглашается приговор.

И молчит, глядя в пепельницу. Потом потряс головой:

– Приговаривается в расстрелу.

Я - выдохнул. Чувствую, что улыбаюсь. Но, майор продолжил:

– Учитывая чистосердечное признание и раскаяние, учитывая характеристики с места службы, расстрел заменить на 15 месяцев штрафной роты. Смерть ещё заслужить надо! И за убитого тобой бойца - отвоевать. Понял, осужденный?

Я вскочил. Кулаки сжались, зубы - монтировкой не разожмёшь.

Смотрят на меня спокойно. Только автоматчик в углу насторожился - ППС на меня смотрит.

– Повторяю: понял?

Кивнул, не в силах разжать зубы.

– Увести. Ну, на сегодня - всё?

– Вроде бы.

Я кивнул опять трибуналу, по уставу развернулся, лбом открыл дверь, вышел. На улице - ротный и ротный старшина. Увидели мою морду лица, увидели, что иду без конвоя, расслабились. Вопрос - почему вообще напрягались. Оно вам надо, ребята? Старшина протянул мне мой нож, но передумал, придержал:

– А может - нажрёмся?

– А есть чё?
– проскрипел ротный.

– Найду, - ответил старшина.

– По уставу не положено. Осужденному с командирами.

– Нах, устав! Все мы, сука, смертники! Всей ротой и нажрёмся. Все пять человек. И под трибунал! Все.

– Не, Лошадь - не пьёт. На карауле будет стоять. Дед, тебя сколько раз расстреливали?

– Много, старшина. Много. И свои, и чужие. И всё никак и никак.

– До 6.00 мы свободны. Надо успеть, - проскрипел ротный, облизнувшись.

– Что-то в этом твоём ожидании смерти есть, - сказал старшина, запихивая мой нож себе за пояс на спине, - у меня побудет. Вдруг, решишь - что мы парагвайские диверсанты.