Сидя у дедушки с бабушкой, попивая чай с бубликами, слушала их нехитрый, неторопливый рассказ о житие-бытие, но вскорости засобиралась в Гуревы: зимний день с заячий хвост, не успеешь глазом моргнуть - сумерки густой пеленой накроют округу... Да и небезопасно нынче ездить в вечернее время - озорует в здешних местах Сашка Ничипоров с дружками, среди которых злобой выделяются братья Конкины. Ничем не брезгуют. Недавно глухой иссине-чёрной ночью нагрянули в стоящий на отшибе домишко Лариона Ефтеевича, истребовали ключ от сундука, загнали стариков под койку, обобрав начисто. Хорошо, не поубивали.

Лошади, чуя дорогу домой, бежали резво сами - доверяя скакунам, почти не правила. Снова слева и справа тянулась бескрайняя степь, потресканная балками. В балки некоторые казаки увозили прятать хлебушек, покрывая по-хозяйски брезентом или пологом, хотя понимали, что всё равно пропадёт: если не мыши поточат, так иные грызуны или птицы продырявят мешки. А не увези - тоже пропадёт - заберут, выметут уполномоченные. Сдавали, конечно, хлеб в колхоз, но начальству казалось мало, казалось, население хитрит, припрятывая его на "чёрный день". Наверное, и так случалось, но ведь и "чёрные дни" у нас не редкость, поэтому понять людей можно было. Можно... Но...

Зима, как запряжённая в сани тройка, стремглав пролетела, уступив дорогу зеленоокой весне. Взвились жаворонки, звонко, трепетно выводя песнь из-под хрусталя небосклона; выползли из норок суслики и сурки; запорхали разноцветные бабочки.

Вместе с весной пришла новая жизнь. Организовался колхоз, хотя были в хуторе единоличники. Среди них - семья Якова Бузина. Весенний день год кормит, посему и колхозники, и собственники с раннего утра упирались в поле. То там, то сям слышалось: "Цоб, цобэ, в борозду", и быки привычно брели к пашне. Ходили упорные слухи, что скоро объединившимся пришлют "трахтур", он, мол, заменит и быков, и лошадей. Кто или что это такое - толком не знали, но хотели поглядеть на чудо, заменяющее скотину... За навалившимися заботами забыли о тракторе. Но однажды в коллективное хозяйство прикатил страшно рычащий агрегат с торчащей наверху трубой, из неё валил дым и вылетали искры. Над большими железными колёсами, усеянными треугольными шипами, возвышалось сиденье, на котором гордо восседал в красной сатиновой рубахе рубёженец Емельян Сачков. Вездесущие ребятишки первыми узрели машину и орущей от восторга и ужаса толпой скакали за невидальщиной, завёртывали с боков, забегали наперёд, стараясь хорошенько рассмотреть.

Да, появилась в деревне техника, оказывая огромнейшую помощь сельчанам. Радоваться бы надо было всем такому событию, да только одним помогали, а других обижали нещадно, записывая в кулаки и подкулачники, отбирая скот, сельхозинвентарь, земельные участки. И плакали так называемые "кулаки", запрягая в ярмо коровёнку вместо вола. И сами пахали, как волы, на своих десятинах. Многие понимали, что при притеснении, поодиночке, при отсутствии технических средств и животных трудно выжить. Не желая идти в колхоз, добровольно объединялись в артели, как бы примериваясь к будущей - неизбежной всё же - общности. Насильственной коллективизации противилось немало селян, и часто протест их перерастал в бунты. Достойный почин - совместный труд во благо общества - насаждался варварскими методами, поэтому вместо обильных урожаев получила страна голод тридцатых годов.

Не минула сия беда и донские края.

После Пасхи отправился на Фоминой неделе 1932-го года Яков Авилович на Украину за зерном и кукурузой. Он и раньше, в скрутную годину, туда наведовался, меняя одежду на хлеб, и всегда благополучно возвращался в свою многочисленную семью.

Хутора Гуреевский и Качалинский, объединившись в 1931-ом, стали именоваться колхозом "Комбайн", где оказалась почти вся бузиновская "околхозненная" скотина. Оставили им одну коровку. Жить стало худо, вот и пустился Авилович в Малороссию с надеждой снова разжиться.

Было тепло: южное солнце, катясь блином по сковородке неба, изливало ласковые лучи на исхолодавшую за зиму землю. Та с благодарностью впитывала их, жмурилась от удовольствия.

Побанив* дом, семья перешла в землянку, где дожидалась кормильца. Утром Александра Яковлевна осматривала подворье, проверяя, всё ли на месте. Обычно так и бывало. Теперь же после обхода, остановившись в дверном проёме, прислонилась к притолоке и еле слышно проговорила: "Ну, дети, к нам гости наведались..." Потом присела на порог, беззвучно зарыдала. "Гости" действительно побывали в хате, войдя через окошко горницы. Той же дорогой вернулись обратно, прихватив из сундука почти всю женскую одежду. Жалость защемила Стеню, но особенно огорчило, что украли "разливную" кофточку с пестревшими, перемигивающимися, красивыми и необычными цветами, кашемировую шаль и нарядную зелёную юбку, подол которой обит щёточкой для того, чтобы не махрилась опушка. Папа привёз с империалистической войны два сундука всякого крама, среди всего прочего - женские и девичьи убранства. Их и утащили злодеи, не тронув почему-то его одежду.

Люди видели, как две незнакомые женщины на лошадях ехали в Лысов, и вроде бы в телеге находилось похищенное добро. Кто они, куда поехали - неизвестно... В погоню не бросились, да и кому было бросаться?

Беда, как известно, одна не приходит.

Что случилось, какая болячка напала на детей - неясно. Только сгорели от внутреннего огня, сушившего губы и тельца малышей, один за другим в несколько дней Катя, Ося и Гриппа. Натирали грудки полынью, прикладывали к голове откидное молоко - горячка не унималась и жгла, жгла детушек. Болезнь валяла враз, обычно вечером. Днём бегали, играли, радовали матушку голосами. Первой заболела самая младшая - Гриппочка. Придя с улицы, забралась под овечий полушубок и уснула. Когда позвали ужинать - не отозвалась. Мама, подойдя к дочери, откинула полу и отшатнулась от полыхнувшего жара... Через три дня повзрослевшую, с запавшими глазушками, с восковыми ручонками, сложенными на груди, её убрали в дорогу без возвращения. Через день после похорон заболела Катюшка и отправилась вслед за сестрой... Последним мучился Осюшка: дышал тяжело, облизывая спёкшиеся губёшки, просил: "Маманя, пить, пить хочу..." Потом впадал в беспамятство... Очнулся как-то, глянул на Яковлевну ставшими огромными на исхудалом лице глазами, спросил с тоской: " Я тоже помру, как сестрицы?"

– Что ты, что ты, соколик мой! Бог с тобой. Выдюжишь - ты же у нас казак. Похвораешь трошки и встанешь. Вот поглядишь - встанешь.

– Не, маманя, помру я... видать, и папани не дождуся...

И не дождался. У матери и слёз на него не хватило, и голосу - тоже. Только держалась, не отрывая руки, за гроб до самого кладбища. Там так же молча рухнула на свежевырытую могилу, забившись в судорогах...

Отощалый Авилович вернулся в подавленном настроении - поездка оказалась почти напрасной: украинцев тоже заедала нужда, поэтому делиться им с донцом нечем было. Два куля зерна, мешок кукурузы - вот и весь обмен, а жить до нового урожая ой ещё сколько...