что перед зубом сразу вскипает бурун липкой земли, а за жаткой тянется

хвост колосьев. Но Ваня успел быстро поднять и опустить жатку, да и

пшеница в этом месте была жиденькая, так что хвост получился небольшой.

Еще у нас полетело полотно, но мы к этому были готовы, так как полотно

нам дали старое.

На пятом круге я увидел, как к нам, скользя по мокрой земле и

размахивая руками, бежит помбригадира Мишка. Сердце у меня заныло. Так

уж глупо оно устроено, что всегда я думаю самое страшное и потом, когда

оказываюсь в дураках, зову себя директором паники. Вот и тогда я почему-

то решил, что началась война, что в Москве сейчас ой-ой-ой и все прут в

метро, где с рельс уже сняли ток, а в Третьяковке сейчас пусто даже перед

«Тремя богатырями». Л о чем я еще мог думать, глядя на подбегающего

Мишку — запыхавшегося и совсем трезвого?

Мишка сказал, что нужно возвращаться, отсоединять молотилку, чтобы

только косить. Ваня возразил ему в том духе, что валить хлеб на землю,

когда дожди. идут не переставая, дело зряшное. Мишка в полемик ку не

полез, а выматерился и сказал:

— Твое дело телячье - привязали, и стой. Да и мое тоже. А рассуждают

пусть те, кому за это деньги платят.

У директора шло совещание. Мы просидели в коридоре часа полтора.

Ваня все ерзал, потому что боялся, что трактористу надоест загорать и он

куда-нибудь зальется. Когда мы наконец вошли, директор уплетал ломоть

серого хлеба, запивая его водой из захватанного стакана. Ване он потряс

руку, а мне только кивнул и опять схватился за стакан. Видно было, что он

спешит. Ваня стал рассказывать, а директор без всякого выражения уплетал

свою краюху. Ваня кончил, помолчал и с деревенской обстоятельностью

принялся рассказывать по новой, а директор все ел, и вода капала с его

небритого подбородка. Кончив есть, он не бросился, как я думал, к вешалке

за плащом, а неторопливо сгреб с бумаг крошки, высыпал их в рот и,

подперев кулаком щеку, уставился на Ваню.

— Ну и что? — спросил директор, когда Ваня замолчал.

— Зряшное дело, — вставил я, но директор даже бровью не повел и

опять спросил Ваню:

— Ну и что?

Ваня потянулся к графину, налил себе воды в тот же стакан, выпил и

воззрился на директора.

— А у меня план, — ответил директор, — шестьдесят процентов убрать

раздельно. И так по всей области, — он перевел взгляд на меня, взвешивая,

стоит ли при мне откровенничать. — Были и такие, что не согласились. В

соседнем районе, например. А я не хочу пасти свиней.

— Достойна чести и стиха, — вдруг сказал Ваня.

— Брось, шкура у меня дубленая. Но если ты такой настырный —

поговори с уполномоченным. Это он велел. Только ничего не выйдет.

Уполномоченного мы нашли на окраине поселка. Присев над мокрой

дорогой, он что-то подсчитывал, чиркая прутиком по глине, или играл в

крестики-нолики—издали не поймешь. Не доходя шагов пять, Вася вобрал

голову в плечи и кивнул. Уполномоченный выпрямился и тоже кивнул. На

нем был мятый костюм, но несвежий воротничок был стянут вполне

официальным темным галстуком. Ваня кивнул еще раз и еще, а

уполномоченный ничего не понял и тоже кивнул, потому что устроен был,

наверное, совсем не так, чтобы представлять себе самое худшее. А Ваня

вдруг взбрыкнул как-то совсем не по правилам и влепил ему в ухо.

Уполномоченный упал и закрыл голову руками. Ваня глупо улыбнулся и

спросил:

— Ты меня знаешь, а?

С тех пор мы с Ваней катаем погрузчик по току. Перевели нас без

объяснений и даже без выговора. Только вечером Славка Пырьев завел в

уголок и сказал, что если мы кому-нибудь трепнемся, то пойдем под суд за

теракт — террористический акт то есть, а если будем молчать —

уполномоченный нас прощает.

Хуже всего, когда надо переехать через бурт. Тогда хватаешься за спину

и тянешь что есть сил. На твои пальцы ложатся еще руки, зерно со скрипом

раздвигается, и нужно хвататься за следующую спицу, п пальцы не

оторвешь, так крепко их прижали. Про импрессионистов Ваня, кажется,