— без пяти четыре. Мне пора смениться, но за всеми этими

воспоминаниями я забыл, Кого мне надо будить. Ушкин тоже забыл, но я

тронул его этими стихами, и скандалить он не хочет.

—

Буди Сапелкина!

Ваня без слов берет у меня часы, садится за стол, трясет тяжелой со

сна головой. Я ложусь рядом с Ушкиным, закрываю глаза, и опять на меня

плывет зерно. Твердобокие волны, грозя раздавить, надвигаются одна за

другой. Я отчетливо, до боли в глазах, вижу, как они сверкают под солнцем,

как срываются с гребешков тонкие струйки, как зеленеют на их боках

изрубленные стебли полыни. Так у зарвавшегося грибника горят перед

глазами разноцветные шляпки.

Я не могу больше видеть это. Мне осточертели волны. И я вспоминаю

Строганову. Она смотрит на каждого, кто выходит из зала Федора Васильева

в Третьяковке. Место у нее довольно бойкое — на углу, но проходик там

узкий, и не всякий догадается задрать голову. Семиклассником я убежал от

экскурсии и выглянул, чтобы узнать, где наши. И тут заметил ее. Она

смотрела строго, но как-то очень доверчиво, как будто строгость она

напустила только для вида. Так смотрели студентки-практикантки, когда

давали уроки, — боялись они нас куда больше, чем мы их. С тех пор я часто

приходил к ней. Смотрительница зала — она сидит как раз за углом, между

Поленовым и Левитаном, — заподозрила во мне вундеркинда и даже таскала

к «Постели больной» и долго говорила, как это хорошо и трогательно. Но

больная старуха меня не заинтересовала. А у Строгановой было красивое

лицо, тонкая шея. Дальше я не очень фантазировал. То есть, конечно,

немного фантазировал, ведь она мне нравилась и смотрела совсем

доверчиво. Я и приходил к ней так часто еще и потому, что можно было

фантазировать.

На обнаженных мне очень хотелось смотреть, но я не решался, потому

что боялся, что кто-нибудь подойдет сзади и спросит:

— А ты, мальчик, что здесь делаешь?

На них я смотрел. только издали, как будто случайно.

И даже много позже, когда уже знал, что такое передвижники и прочитал

про Маковского уничтожающие строчки Александра Бенуа, мне все еще

нравилась эта картинка. Нравилась фиолетово-лиловая гамма, -да и сама

девица была ничего. Мы стали с ней ровесниками, и я уже понимал, что

ничего особенного в ней нет, но все-таки она мне нравилась.

И вот сейчас я пытаюсь вспомнить ее лицо, мне очень нужно это, и я

шепчу:

— Ну, выручай, Маша, или как там тебя зовут!

Но ничего не вижу. Только фиолетовые разводы.

Наверное, так себе умишко — стишки в альбомчик, музицирует для гостей,

дуется на маменьку из-за каких-нибудь булавок и ленточек. Хорошенькая

дочка богатого купца. Характером тверда и расчетлива, а доверчивость

придумал художник, чтобы побольше заплатили. Как бы она заверещала,

если бы я дотронулся до ее белых с кружевами панталон!

Меня будит Юрка Ермаков. Он теперь работает прицепщиком и живет в

бригаде, но трактор сломался в километре от центральной усадьбы, и он

пришел сюда. Места у него нет, и он решил одарить меня своей дружбой.

Большой, толстый, да еще в свитере и ватных штанах, он совсем

сталкивает меня с тюфяка. Я пробую брыкаться, но он советует давить

Ушкина н засыпает.

Я вижу Ушкина теперь совсем близко, и мне становится не по себе. Он

выглядит так, словно что-то болит в нем неутихающей, жестокой болью

или какой-нибудь Вопрос неотступно мучает его. Я хочу окликнуть

Ушкина, потом представляю, как он воткнет в меня свои сверлилки,

спросит, чего мне сейчас больше всего хочется, и я буду сидеть вот с

такими же остановившимися глазами и думать, что же случилось и что и

делать дальше. Пускай уж он один ломает голову, если ему так хочется все

знать до конца.

Заснуть как следует мне в ту ночь так и не удается. Хлопает дверь, и

чьи-то сапоги бесцеремонно топчутся у порога. Ушкин взлетает, как

выстреленный из рогатки, сдергивает с меня одеяло. На всю комнату

звонит его поросячий дискант: