и сказал ему пару нежных слов.

А чего он сейчас не спит, я понятия не имею. Или, точнее, не хочу

иметь. Но мне его жалко. Я сажусь к ному на тюфяк и опять наталкиваюсь

на тот же неподвижный взгляд. Ушкин сильно похудел, лицо обтянулось,

глаза стали еще больше, чуть навыкате, неподвижные. Глазами он хочет

сейчас просверлить во мне дыру.

— Скажи, — говорит Ушкин, — чего тебе сейчас больше всего

хочется?

— К мамочке!

— Выпендриваешься. А если по правде?

Я, конечно, выпендриваюсь. Но разве это так просто—сказать правду?

Мы очень устали за эти три с лишним месяца. Дай нам сейчас волю, мы

будем неделю спать часов по двенадцать (но это я вру, наверное). Мы

отупели, никому и в голову сейчас не придет спорить о сервитутах или

каких-нибудь еще ученых вещах. Говорим мы мало, только о необходимом,

анекдоты в ходу у нас самые примитивные. Письма вызывают уже скорее

досаду, чем радость, — все, что в них написано, безумно далеко и совсем

неинтересно, а на письма нужно что-то отвечать, придумывать какие-то

слова.

На нас навалилась совсем другая жизнь, о которой раньше почти никто и

понятия-то не имел. Она соскребла красивенькие слова и лихие лозунги. Она

втиснула в нас что-то свое. И мы уже стали другими и чувствуем это в себе.

Но разве все это расскажешь так, чтобы можно было понять? И почему я

должен это рассказывать, пока во мне сверлят дыру? И я читаю Ушкину

стихи:

Закружились во сне заснеженном Белоснежные снежинки.

Тают, маленькие неженки,

Словно детские слезинки.

Это где-то одуванчики Дуновеньем потревожены И летят к

нам, заморожены,

Из далеких теплых стран.

Я опять, выпендриваюсь. Эти стихи кто-то принес в редакцию

факультетской газеты. Даже тогда они показались сентиментальными, и

печатать мы их не стали. И запомнил я их главным образом потому, что уж

очень они нас всех рассмешили.

— Кончай трепаться! — говорит кто-то из-за печи.

Ушкин приподнимается на локтях:

— Рощупкин! Еще одно слово, и утром пойдешь колоть дрова!

Белоснежные

фонтанчики

•

Наблюдаю

завороженно И боюсь неосторожно я И с

вспугнуть, раскрыть обман.

Я ведь знаю — снег из облака.

Я продолжаю читать. Я начал читать эти стихи, чтобы позлить Ушкина,

чтобы отбить у него дурацкую охоту сверлить в людях дыры, чтобы как-то

защититься от его неподвижных глаз, но получается странное— Я окунулся

в эти стихи, спасаясь от сегодняшней усталости. Я читаю их уже совершенно

серьезно, не замечая их слащавости. Ушкин выпустил, меня из своих глаз,

он смотрит куда-то поверх моей головы и кивает еле-еле.

— Пусть!

Но ты хоть раз попробовал Позабыть, что. снег из

облака,

Присмотреться и понять Красоту снежинок-неженок,,

Прилетевших во сне заснеженном Нашу землю

согревать?

— Ушкин! — тот же голос возвращает нас в темный зал на жесткий

тюфяк. — А ты- разницу между снегом и манной кашей знаешь?

Ушкин молчит, он весь напрягся и сейчас взовьется.

—

Так вот, — продолжает, тот, — снег господь бог чистеньким

посылает, а в кашу вы бром валите почем зря.

Тут нужно кое-что объяснить. С месяц назад мы стали в некотором

отношении совсем слабаками. Пополз слух, что Славка-начальник решил

наказать нас за посиделки у костра и каждое утро подкладывает в кашу

бром. Застать его за этим делом никому не удавалось, а на все вопросы он

только ухмылялся.

—

Все! — взвивается Ушкин. — Я тебя, Рощупкин, предупреждал.

Встанешь на час раньше.

—

Ты хоть и Ушкин, а дурак! — гремит совсем из другого угла бас

Рощупкина. — Разве я хоть слово сказал?

— Ушкин, прекрати! — визжит кто-то со сцены.

Но Ушкину упрямства не занимать.

— Все, Рощупкин! — говорит он. — Вот и высказался. А с тем

болтуном сам разбирайся.

Рощупкин что-то ворчит, парень он добродушный, а я смотрю на часы