возобновляется. Пыль клубится над дорогой, и утки недовольно крякают.

Увидев нас, Кинджи замирает как вкопанная и приставляет ладошку к

бровям. Мальчишки наскакивают на нее, но Кинджи уже не обращает на них

внимания, и ребята тоже разглядывают нас, приставив ладони — наверное,

они думают, что началась новая игра.

Ну и обезьяна, эта Кинджи! Где она сперла этот взгляд? С картинки,

что ли? Она смотрит на нас, как старуха у колодца на драпающих

солдатиков. Только крестом осенить не догадается. Ну и обезьяна!

...Ток — это тоже испытание души. Если допустить, что ад существует,

его филиалом на земле может быть это место. Алюминиевые миски с кашей

так накалились, что их нельзя было держать в руках. Это было в девять. А

сейчас одиннадцать. Жарища стоит зверская. Из-под наших лопат клубится

пыль, и от этого еще противнее — дышать совсем нечем.

Работа у нас нехитрая. В стороне от деревни, около старого, неизвестно

когда построенного сарая нарисован прямоугольник. От энтого кола до

энтого, как говорит управляющий, мы должны содрать дерн. Потом

прямоугольник прикатают, утрамбуют, и ток будет готов. А может, и не

будут прикатывать, но нас это не касается. Мы должны сдирать этот

паршивый дерн и надеяться, что совхоз не посадит нас в яму за долги.

Славка Пырьев говорит, что мы сюда приехали не за длинным рублем, а

чтобы участвовать в подъеме сельского хозяйства. Управляющий ничего не

говорит. Он приходит по нескольку раз в день и смотрит на нас из тени

сарая, довольный, что нашел дураков на самую дешевую работу. Никаких

указаний сажать нас в яму, наверное, еще не поступало, поэтому кормят

нас регулярно, и каждый вечер мы можем посчитать, на сколько вырос наш

долг совхозу.

Мы выскребли длинную, узкую полосу. Она еще не успела прокалиться

и выцвести, рыжая, гладкая. Только кое-где торчат неподдавшиеся лопате

травинки. Глазомер нас подвел, поэтому края у полосы получились

неровные, как будто живые, и сама полоса кажется плешью на огромном

живом теле.

Нет, мы так помрем. Во рту столько пыли, что даже плюнуть не

получается. А ведро в сарае пустое и тоже теплое. Кто-то придумал

облиться, и теперь ведро пустое, а идти за водой неохота. Сейчас бы сесть

в теньке и закрыть глаза, но. тогда придется ковыряться до темноты, и,

конечно, кто-нибудь возьмется помогать. А он сам сегодня наишачил

столько же и видел, как ты прохлаждался. Так что не посидишь. Шевелись,

лопата. Обед уже скоро. Хоть бы половину до обеда сделать, а то потом так

развезет, что до ночи не управишься.

Шмунин все-таки не выдержал и повалился. Это дико приятно —

вытянуться, дать отдохнуть спине. Опять за него сегодня доделывать

придется. Рощупкин работает ровно, как машина, — шмыг, и пауза, шмыг,

и пауза. Лопата у него почему-то не прыгает, а ходит ровно, словно он

масло режет, а не землю. Никонов пробил в своем куске две полосы —

клещи и сейчас соединяет их, — окружил. Ему бы все в войну играть.

А вон наша дама — учетчица Эмка. Делать ей, наверное, совсем нечего,

поэтому целыми днями она лежит рядом с нашей полосой, задрав белые,

удивительно противные ноги. Она ждет тарахтенья Славкиного драндулета,

а на нас даже не смотрит. Так, видите ли, в книгу углубилась, что даже на

секунду оторваться не может. Привыкла небось с трактористами

собачиться и другого обращения не понимает. Правда, попытка Рощупкина

безо всяких слов установить контакт успеха не принесла, но это было уже

после того, как она увидела Славку и решила его подцепить. Только едва ли

он на нее и глядеть-то захочет. Ноги у нее противные. И когда подол

задирается, видно, что они у нее и дальше там такие — белые и рыхлые,

как тесто. Пускай книжки читает. Мы книг мешков десять принесли в

подарок совхозу. Вот пусть она и читает.

Около сарая звякает что-то. Кинджи принесла воды. Я же говорил, что

она на нас как на солдатиков глядела. Ух, какая умница!

Лопаты летят в сторону. Около ведра уже свалка. Кинджи хохочет,

потому что ребята как взбесились. Она даже приседает от смеха, потом