все выслушает — про мать, соседей и последнее свидание, а потом скажет:

«Понятно. А задача, по нашим сегодняшним представлениям, будет решаться

так...» На экзаменах он всем ставит трояки, но если тебе важна отметка — на

повышенную тянешь или ты общественный деятель и тебе лишняя тройка ни к

чему, то скажи заранее — поставит пять.

А у нашего Панина нет никаких странностей. Аккуратный и точный. Встает

каждое утро в шесть —сам говорил. Каждую неделю ходит в парикмахерскую.

Прическа у него одна и та же — мальчишеский полубокс, который никак не

скрывает прямоугольный, как патефон, затылок. Держится ровно, без выкрутасов.

Ставит двойки, тройки, четверки — кто как отличится. Пятёрки у него получает

только Серж Никонов, он весь ВУП наизусть выучил. Одна особенность, правда,

есть — он никогда ничего не забывает.

Мандарин орет: «Выходи строиться!», а я никак не могу застегнуть ремень с

надетой на него лопаткой. То под ремень лезет хвост от скатки, то противогаз, то

эта хреновая труба-гранатомет. Все это хозяйство, висящее сзади, я норовлю

приподнять, как баба подол, чтобы протянуть ремень, и, когда это у меня наконец

получается, оказывается, что ремень я держу не той стороной. А Мандарин

надрывается! Как бы ящик для гранат не забыть.

з

Мы похожи на новогодние елки — увешаны со всех сторон и звезда у каждого

на лбу. Хорошо, что идем лесом — не жарко, но эта скатка обнимает жарко, как

негритянка. А может, и жарче — не знаю я негритянок, я дома живу.

Но и в общежитии негритянок не густо. На нашем факультете их, например,

нет совсем. Есть, кажется, на экономическом. И еще на филологическом — у них

там кого только нет. Значит, нужно идти на другой этаж, в чужую гостиную. А

танцы начинаются как следует только в одиннадцать. А без пяти двенадцать тебе

уже нужно быть в бюро пропусков, иначе (раз не проживаешь в общежитии и

задержался) ты получишь свой студенческий билет только в учебной части и

распишешься, что с приказом о выговоре познакомился. А разве за пятьдесят пять

минут успеешь? Потом еще нужно будет вспомнить, в какой комнате оставил

плащ, а к хозяину тоже, может, уже так просто, не попадешь. Нет, не успеешь —

лучше не пробовать.

Так ведь и попробовать не дадут. Во-первых, их мало. Во-вторых, так она тебя,

принца, и ждала, у нее наверняка хахалей навалом. А потом— оперативный отряд.

Откуда только они берутся? Нет, я серьезно. Вот мы юристы, через год, как раз

в это время, будем спихивать госы, а дальше... что ж, друзья, душой и сердцем

чисты, как в песенке поется, начнем вкалывать. Ребята пойдут в прокуратуру и

милицию, почти нее на следственную работу. Про нее мы уже кое-что знаем —и

теоретически и практически и согласны ею заниматься. А в оперативном отряде,

где работа самая сыскная, нет ни одного юриста.

Наверное, потому, что заниматься нашей работой — если по-честному, то

грязной и неприятной — можно только вооружившись чувством долга. Даже не

вооружившись, а нужно, чтобы ты был на растяжках этого чувства, как труба

какой-нибудь артели, нужно, чтобы ты был распят этим чувством. Причем чувство

долга, чтобы держать тебя, должно быть двояким. Общественным — ты знаешь,

что от твоей работы зависит общество, что ты ему необходим. И личным — ты

должен зарабатывать кормить мать, жену, детей. Ты должен быть общественно и

лично привязан к этой работе. А любительский интерес к ней — эта работа не из

чувства долга, а из любви к искусству — есть что-то безнравственное и

непорядочное, как подглядывание в замочную скважину.

Но и вооружившись чувством долга, оснащенные юридическими нормами и

служебными предписаниями, мы все-таки не можем безнаказанно нарушать

нравственные основы человеческого общежития, вламываться в заповедники

чужих мыслей и чувств. Мы не только грабим других — мы грабим самих себя,

заглушая в себе естественное чувство стыдливости, нравственные начала глохнут в

нас, уступая место беззастенчивости, ухарству, развинченности.