обвешали? А сапоги? С утра не жрамши к тому же. Нету песен, старшина! Никто

не говорит это — знаем мы ваши порядочки. По думать-то ведь еще можно?

— Запевай! — надрывается старшина.

Вот ведь, такого молодого так орать научили!

Грачик поправляет очки — чопорный интеллигент из Малаховки, и, выставив

кадык, задумчиво (идем мы не очень шибко) начинает:

Целый день лежим на нарах,

Вспоминаем жен чужих.

Два наряда он уже заработал.

— На фига, очкарик, выпендриваешься? Нам же хуже будет! — гундосит

осторожный Трошкин. — Дайте ему кто-нибудь по шее.

Но Грача уже не остановишь.

В дерзко смятых пеньюарах

Или — лучше бы — нагих.

А теперь хор. Стройный и могучий мужской хор подхватывает мелодию:

Эге-ге-гей! Сюзанна!

Мы вышли из игры,

И повисли, как бананы,

Наши грозные. .

— Отставить! — вопит старшина, он опять бежит откуда-то сзади, красный

от натуги. — Прекратить! На месте, стой!

Но, милый, разве нас теперь остановишь? И мы бережно и спокойно

повторяем припев.

— Рота, налево! Кто запевал?

— Бизе! — представляется Грачик и смущенно поправляет очки.

— Два наряда вне очереди! Смешно? Кто еще хочет?

Ох и помотал же нас старшина после этого выступления. По гадскому

сыпучему песку мы шли строевым, неслись как угорелые, а он кричал:

«Быстрей!» Несколько раз мы проскакивали столовую, потом какой- то

сверхсрочник с красной повязкой остановил нашего начальника — обед остывает.

На вечерней поверке капитан Останин делился с нами своими сокровенными

мыслями:

— Весь полк уже знае, что вы хорошо поете. Меня это радует, потому что

скоро дивизионный смотр. Но репертуар вам следует обновить. Надо петь не про

баб, а про воинскую доблесть, чтобы дух поднимался, а не, сами понимаете, что.

Попробуем?

Нам предстоит совершить последнюю прогулку. Скорее бы — находились за

день. И лучше бы поспеть первыми — другие роты займут этот загончик,

обнесенный плетнем, не протолкнешься.

С места, с песней, шагом марш! — командует Останин.

«Песни ему не хватает! Дожили! В сортир строем с песней ходим!» — вопят

наши униженные индивидуальности.

— Рота, запевай! — кричит Останин.

В немом безмолвии мы проходим мимо веселого загона, откуда доносятся

тяжелые вздохи .и бойкая скороговорка счастливцев.

— В сторону леса, — кричит Останин старшине,— и обратно. Пока не

запоют!

Трошкин пришел с кухни ещё позже. Он сбросил сапоги на решетчатый

настил перед койкой и счастливо засмеялся.

— Шакаленок! — позвал он.— Служи честно! Смотри начальству в рот,

целуй его в щечку. Горлопаны приведут Россию к гибели.

Он долго тер громадные, сбитые в кровь мослы и смотрел на звезды в проем

палатки.

2

Утром мы просыпаемся от духоты. Солнце накалило брезент, а Трошкин на

ночь застегнул все, что было можно, только замок не повесил. Китайский

мандарин Ли-си-Цын, облаченный в казенные кальсоны — помкомвзвод пока

единственный, кто добровольно изменил личным трусикам, — откидывает полог

и осторожно, на четвереньках высовывается. Из-за мандариновской спины видна

парадная линейка, песчаная полоса метров в двадцать шириной. Она тянется

километров на семь, вдоль всего лагеря, и ни один охламон не имеет права ни

днем, ни ночью ступить на нее своей кирзухой — только командир дивизии, и то

не для моциона, а с рапортом генералу, если он приедет инспектировать, а также

министру обороны, который может приехать сюда просто так, удовольствия для,

как на дачу. Это нам тоже объяснили. Нижнему чину за каждый шаг по святой

земле, конечно, наряд вне очереди.

Мандарин распрямляется и смотрит на часы.

— Трошкин! Тебе подъем. Через десять минут должен быть на кухне.

—

Не учи ученого! — мужественно отбивается тот и натягивает одеяло на

голову, но это уже дохлый номер.