Когда их товарищи погибали, солдаты просто говорили: "Такова судьба". На войне смертью никого не удивишь. А зачем убивают они? Потому что таков приказ, потому что там, на востоке властвуют иудо-большевики, потому что иначе не искупить своей вины и не вырваться из этой ежедневной бойни, где все они лишь пушечной мясо.

С началом нового наступления и первых боевых успехов, Сандра вместе с адъютантом каждый день заполняла личные дела испытуемых солдат, старательно прикрепляя раппорты от командиров рот. Что не день, так десяток подвигов. Жаль, что большинство героев не доживало до конца боя. Но были и те, кто отличился в сражении и умудрился выжить, и Ойген Штеманн, что не боялся смерти и всегда рвался в бой, был в их числе.

По нескольку раз на дню в штаб приходили солдаты, чтобы справиться, не пришло ли им помилование. Командир терпеливо объяснял, что рапорт в Берлин уже подан, а когда он пройдёт через все инстанции и вернется с резолюцией обратно в батальон, ему неведомо. Кто-то из рядовых ждал уже полгода, кто-то и того больше. А потом все они уходили в бой, и возвращалась лишь половина.

Прошёл месяц и в штаб батальона доставили два десятка помилований. Сандра тщетно искала личные дела счастливчиков. Все двадцать уже были мертвы. Один погиб всего два дня назад. Ойгену в помиловании отказали. Видимо, с 175-ым параграфом не стоило рассчитывать на снисходительность высшего командования. Даже тем, кто доказал свою доблесть и оказался в госпитале, не стоило надеяться на прощение. После ранения они вновь возвращались в батальон, в четвёртую роту "выздоравливающих". Видимо, вину перед империей нельзя было искупить даже кровью.

– Госпожа Гольдхаген, - поинтересовался однажды адъютант, - что же вы не шлёте писем? Это испытуемым дозволено писать не больше двух страниц в месяц. А вы-то что себя ограничиваете?

– Мне некому писать, - призналась она.

От осознания собственных слов, стало невыносимо больно. По вечерам из блиндажей доносилась тоскливая песня, что передавали по радио: "... и если со мной приключится беда, кто будет стоять у фонаря, с тобой, Лили Марлен?" Сандра слушала и вспоминала о своей Лили. Знает ли она, где сейчас её бывшая сестра, вспоминает ли о ней? Да, они расстались задолго до войны совсем чужими людьми. Но как можно забыть о том, что где-то есть родной человек, кто когда-то был твоей второй половинкой от целого и неделимого? Хотя, Сандра ведь сама потребовала от Лили забыть, что у неё есть сестра. Теперь же самым близким человеком для Сандры был только её боевой товарищ Ойген Штеманн.

Не то чтобы на Сандру смотрели косо, просто не понимали, что она нашла в Ойгене, как в прочем, и он в ней. Для Сандры же всё было предельно понятно. Когда она смотрела на него, то вспоминала его историю о штрафном лагере, а после вспоминала лагерь советских военнопленных и того паренька, что умер по её вине. Да, он умер бы и без её сочувствия немногим позже, но всё случилось, как случилось. А Ойген живой, болезненно исхудавший и уже не молодой, но ещё не старый. Ему бы нарастить мяса и немного отдохнуть в тылу, набраться сил. Но в испытательном батальоне это невозможно.

С каждым днём Сандра всё больше убеждалась, что выхода отсюда нет, даже для уставного персонала. До неё дошёл слух, что не так давно полуевреям запретили служить в армии и отправили их всех по домам. В тайне Сандра надеялась, что вскоре эта мера распространится и на четвертьевреев, и она, наконец, сможет вырваться отсюда. Но нет, ущемлять её в правах никто не собирался, даже командир батальона. Его подчеркнутая холодность и женоненавистничество, наводили Сандру на пикантные подозрения, что он хорошо замаскированный и пока что не выявленный кандидат в обвиняемые по 175-ому параграфу.

Когда бои затягивались, а связисты не возвращались в штаб, Сандра хватала катушку кабеля и бежала к передовой. Командир не возражал, и, кажется, спал и видел, как её наконец-то убьют и в штабе больше не будет никакого бабья. А Сандра лишь ухмылялась про себя: "Не дождёшься". Как и Ойген, она окончательно уверовала в собственную неуязвимость.

Солдаты уже успели привыкнуть к присутствию Сандры в блиндаже, а если кто и осмеливался распускать шаловливые руки, то рисковал получить от Сандры тычок коленом или локтем в самое уязвимое место под бурный хохот однополчан.

– Не ссорься с ней, Зикс, - говорил в таких случаях Ойген, - От нашей бравой связистки зависит, сможем ли мы получить донесения от командования или нет. Особенно приказ об отступлении, Зикс. Услышать его всегда приятно. К тому же, эта молниеносная девочка может мастерски перебинтовать твою непутевую голову, если схватишь осколок или ещё что похуже.

Большинство солдат с ним соглашались и без повода старались не задевать Сандру. Во время затишья некоторые даже вступали с ней в дискуссии.

– Эти русские сражаются как черти!
– восклицал один молодой солдат сквозь грохот вражеской артиллерии.
– Откуда столько упрямства?

– А если бы русские пришли с оружием в Германию, как бы ты поступил?
– спросила она в ответ.
– Наверное, тоже бы сражался до потери сил за любимую Германию.

Он ухмыльнулся:

– Пусть только попробуют прийти.

– Это ведь мы нападаем, а они обороняются, - продолжила свою мысль Сандра.
– У нас есть Германия, но вождю хочется большего. А у них только Россия. Поэтому они и будут идти в атаку, даже если вынуждены отступать.