Но если она этого не сделает сейчас, то больше никогда не выйдет из четырех стен страданий и отчаяния. Когда-то этот ублюдок уже едва не закрыл ее там, и она поклялась, что больше никто не сможет причинить ей боль. Никто, даже Джек Уайт. Патриция Бэйтман встала с колен, поправила лифчик и разорванное платье, дрожащими руками достала из сумочки зеркальце и методично, дотошно, шаг за шагом начала приводить себя в порядок. Никто не должен был увидеть ее слабости. Узнать, как близко к тому, чтобы разбиться вдребезги, она была.

– Минни Манро! – даже если бы бедная ассистентка была сейчас не на месте, крик Бэйтман достал бы ее из-под земли. – Какое именно слово из «никого ко мне не впускать» ты, тупая сука, не поняла?!

Патриция была на грани истерики, и единственным средством, чтобы держать себя в руках, было отдать бразды гневу и заставить самую очевидную виновницу произошедшего ответить за причиненные ей боль и унижение.

– Н-но ведь это был Д-джек Уайт… – промямлила неуверенно девушка, на глаза ее начали наворачиваться слезы.

– Да хоть папа блядь римский и святая инквизиция. Если я сказала, что не хочу никого видеть, значит, никого, особенно Джека мудака Уайта. Ясно?

– Я его предупреждала, просила подождать, – рыдала, жуя сопли, Манро, – но он ворвался в ваш кабинет, мисс Бэйтман.

– Значит, надо было вызвать охрану, идиотка! И они бы выпроводили его, как и любого другого нарушителя.

– Джека Уайта… да как… – меж всхлипываний едва можно было разобрать хоть одно связное слово.

– Это уже не твое блядское дело как. Какая же ты тупая, Манро! Мне надо подумать, как бы получить судебный запрет не только на этого уебка, но и на тебя. Не знаю даже, от кого из вас больше вреда! – крикнула Патти и захлопнула дверь так, что та едва не слетела с петель.

Когда чертов рабочий день наконец закончился, Патриция поняла, что в глубине души не хотела этого, она с ужасом ждала той минуты, когда ее коллеги покинут редакцию и оставят ее наедине с собственными мыслями. Она боялась, что если поддастся сдерживаемым эмоциям и начнет жалеть себя, то окажется где-то на соседней койке со своей предшественницей. Только ее проблемы будут куда серьезнее пристрастия к антидепрессантам.

Патриция Бэйтман чуть не убила свою гребаную ассистентку, обложила матом нескольких зазевавшихся на совещании журналистов и почти запустила вазой в одного из фотографов, который предложил перенести обсуждение нового дизайна их странички в интернете на завтра или на любой другой день, когда они, каждый обмозговав свою концепцию, смогут изложить свои мысли и претензии более четко (читай, взбесившийся редактор будет спокойнее). Гнев, всепоглощающая слепая ярость – вот как она боролась с подступающими рыданиями, со сдавливающей грудь болью и отчаянием. Патриция надеялась, что гребаная злость выжжет все дотла, оставив лишь горстку пепла и спасительную пустоту бесчувственности. Но вместо этого, она, точно ураган, подняла на поверхность все забытые воспоминания, все то, что девушка предпочитала бы никогда не вспоминать и не чувствовать.

А еще стыд. Несмотря на боль и грубость, несмотря на то, что Джек Уайт брал ее, как хотел, унижал, наказывал, насиловал, она стонала под ним, как шлюха. Да, так он ее и назвал. Шлюхой. И слово это эхом раздавалось у нее в голове. Ее тело предало ее. Ее разум предал ее. И кто она после этого? Кто она после того как не смогла защитить ни себя, ни Робин? Как она вообще думала кого-то защищать, если сама распласталась под ним, как шлюха. Вновь это хлесткое, противное, грязное слово.

Девушка содрогнулась, застегивая пиджак, вытащила из сумки «айпод» и долго бесцельно крутила колесико прокрутки в поисках неведомо чего, пока не остановилась на Skunk Anansie, чтобы жесткий вокал Скин выбил из нее всю эту дурь вместе с мыслями. На правах довольно успешного в прошлом музыкального журналиста Патти считала дебютный альбом ребят чуть ли не лучшим, что случилось с рок музыкой с женским вокалом за всю историю жанра, а теперь использовала этот шедевр, чтобы пережить непривычно длинную дорогу домой на общественном транспорте, ни на кого не сорвавшись.

План мисс Бэйтман был до гениального прост: появиться в Санта-Монике как можно позже, прокрасться в ванную за успокоительным, наглотаться таблеток в пределах разумного и распластаться на кровати до самого звонка будильника. И план был легко выполним: сказать Робби, что устала, уж ее бесцветный голос мог убедить кого угодно, и тихо просочиться к себе в комнату, пока подруга не включила свет и не просекла, что она выплакала к чертям весь свой тщательный утренний макияж.

Из кухни так уютно потянуло съестным, что Патти едва не поддалась первому порыву и не повелась на еду. Девушка усмехнулась, неужели железной воли Уильямс хватило лишь до вечера?

– Роббс, я дома, – сказала Патриция в тишину квартиры, удивительную, надо сказать, тишину, обычно о присутствии Уильямс дома буквально кричало нечто из ее плеера. – И чертовски устала, так что придется тебе поедать все, что ты там наготовила, самостоятельно.

Радость в голосе была настолько фальшивой, что ее забраковали бы даже в немом кино, но Патти отчаянно надеялась, что за расстояние до кухни некая волшебная сила сродни акустике внесет свои изменения и позволит Робин, поглощенной вкусной и здоровой пищей, поверить без лишних расспросов.

– Позволь, я помогу тебе, Патти, – мужской голос, в котором девушка не сразу узнала знакомую мягкость, заставил ее вздрогнуть.

Она отшатнулась от его прикосновения, едва сохраняя равновесие, и уставилась затравленным взглядом, прежде чем смогла взять себя в руки. Патриции оставалось лишь надеяться, что ее испуг остался незамеченным в неосвещенном коридоре.

– Ты так устала, что даже на ногах едва можешь устоять, – улыбнулся Джаред так по-доброму искренне и мило, что Патти едва не разрыдалась. Ничего общего с безумным оскалом Джека. – Нет ничего такого, что бы ни исправил хороший сытный ужин, – сказал он назидательным тоном и следом добавил, точно оправдываясь: – Любит говорить мой брат. Правда, обычно он имеет в виду хороший жирный стейк…