– Вы полагаете, что я вообразил себя дамой? Вы не поняли кое-что, учитель, - поспешил внушить ему я, пока это ошибочное суждение окончательно не утвердилось в его голове.
– Это не раздвоение личности, а полная ее потеря для тела, ферштейн?
– перешел я на немецкий, бывший до недавнего времени языком европейской мысли.
– Голова, понимаете? Айн Копф, но внутри у нее пусто. Как у новорожденного, чей жизненный опыт равен нулю.
– Я заметил в нем первые признаки понимания и решил закрепить его более простой аналогией.
– Это как если бы вы потеряли некую сумму, крупную сумму, всё, что у вас есть, и кто-то другой ее поднял. Вернее, если бы эту сумму постепенно из вашего кармана вытянули. Стали бы тянуть потихоньку втайне от вас, начав с наименьших, а потом добрались бы и до более крупных купюр, и уже при полнейшем вашем попустительстве.

– Я бы, смею уверить, такого не допустил.

– Да, но сумме, то есть вам, в сущности безразлично, в чьем вы кармане. И даже поблескивает интерес: а как там, в чужом? Не лучше ли?

– Тогда должен существовать канал, по которому эта сумма могла бы перекочевать из вашего кармана в чужой. Нет, такого нельзя допустить. Иначе, дай волю, хлынем в разные стороны, начнем вытеснять друг друга из полюбившихся карманов. Знаете, если эти каналы мысленно допустить, то и до загробного существования останется недалеко. Ведь где-то была ж ваша душа в промежутке меж двух тел?

– Почему бы и нет?

– И еще: до того, как вы заняли тело этой гадкой женщины...

– ... прекрасной девушки, уверяю вас.

– ... оно было пусто?

– Думаю, да. Я там, во всяком случае, никого не обнаружил. Зато, вернувшись в свое, нашел там начатки новой личности!

– Однако существование этого пустого, то есть неодушевленного разумом, но вполне жизнеспособного тела должно же иметь свое объяснение?

– Не знаю, - сказал я.
– Уверяют нас оптимисты, да и вы намекнули только что, что душа жива после того, как тело обратится во прах. Может, это еще неизвестный клинический случай, когда душа умирает из тела первой?

– Что-то вы всё с ног на голову...
– недовольно заметил философ.
– В таком случае, я вообще отказываюсь вас понимать.

– В литературе и более невозможные случаи описаны, - аргументировал я.
– У Апулея, например, 'Золотой осел'. Или некий господин, не помню фамилии, чей разум переместился в жука? Да мало ли?

– Там, очевидно, причиной какой-то волшебный напиток был. А я уж давно не верю волшбе.

– Я думаю, в моем случае моя чрезмерная склонность к сочувствию всему виной. Расчувствовался, расслабился, знаете. Это с одной стороны. С другой - гениальная эмпатическая интуиция этой женщины, благодаря которой она и сумела прибрать меня к рукам. Знаете, я бы и сам разобрался с этим, да не достаточно, боюсь, умудрен, - подсластил ему я.
– Далеко не настолько, как вы.

Это его не то чтобы подстегнуло, но заставило еще на некоторое время задержаться на этой теме. А то он уже было начал охладевать, видя во мне враля.

– Да, запутано всё, - сказал он, подогретый моей грубой лестью.
– В некотором смысле все мы повязаны, ты - это я, я - это ты, он, - ученый указал на ближайшего к нему сподвижника, - и я, и ты. Все мы осколки единого целого, когда-то бывшего, или которому быть предстоит. Но ваша проблема... Чтоб при полном отождествлении с объектом исчез сам субъект? Нет, сколько живу, а на моей памяти таких нелепых случаев не было.

– А вы? Ваше пожизненное как объяснить? Новая жизнь...

– То, что произошло со мной, вам, голубчик, лучше не знать, - увернулся от прямого ответа мыслитель.
– Можете отнестись к моему случаю метафорически. Да, было. Да, сидел. Но теперь с прежней жизнью покончено.

Нельзя описать то разочарование, которое охватило меня, услышавшего столь заурядное толкование. А я-то его незаурядным, нетипичным считал.

– А как же Сердюк?
– как за последнюю надежду ухватился я, забыв о вспыльчивости упомянутого.

– Что еще за Сердюк?
– мягко, без гнева, но и без особого любопытства переспросил Сидоров.

– Тот самый. Тот, кто кроме вас в вашем теле кроется.

При упоминании Сердюка юноши вновь потупились, а Маргулис, отчаянно гримасничая, делал мне предостерегающие знаки.

– Вы, видимо, водопроводчика имеете в виду, - предположил Сидоров.
– Да, действительно, он некоторое время посещал мои семинары. Но я отчислил его за ничтожество. Поскольку таким паскудам места среди нас нет. Да и фамилия его Баранов была.

Похоже, подумал я, этот заурядный Сидоров о присутствии в нем Сердюка, равно как и исторических личностей, попросту не догадывается. И я с горечью должен был признать, что Casus Serdjuk - Sidorov - не мой случай.

– Так как вы сказали? Сердюк?
– вдруг переспросил учитель, когда я уже было решил, что тема закрыта.
– Что-то чрезвычайно знакомое. Так... Это не вы ли давеча со мной об эмпатии?

И он тут же о чем-то крепко задумался, даже вспухла жила во лбу. Такое умственное напряжение, как мне стало казаться, не могло не разрешиться откровением. Я попытался стушеваться, отойти, как говорится, в тень, чтоб не мешать его размышлению, которое затянулось, и я волей-неволей вынужден был прислушаться к диалогу перипатетиков, прогуливавшихся неподалеку.