– Святые небеса! – вдруг воскликнул Филипп, вперившись взором куда-то за борт лодки. – Что за плавучий дворец!

Огромный в сто футов длину и двадцать в ширину корабль выделялся на фоне грубых и неуклюжих барок и баркасов. Он имел странную для того времени форму сложенных лодочкой ладоней. Линии были плавны и гибки. Корма содержала множество позолоченных оконных рам, которые богато сочетались с красным деревом и свидетельствовали о наличие удобных кают. Борта, ощетинившиеся пушками, поражали новизной и безукоризненностью, спущенные паруса являли голые мачты и реи, уймищу канатов и тросов, а на носу, гордо вскинув голову, красовалась золотая сирена с яркими сапфировыми глазами. «Эпир» – красавец-корабль, носивший имя древнего государства, от него вполне справедливо веяло неким античным величием и воинской доблестью.

Мадлен не помнила, как оказалась на палубе плавучего дворца, но размеры его и убранство девушку поразили не менее Эгмонта. Однако едва взобравшись, поддерживаемая с одной стороны Филиппом, с другой Питером ван Шнелем, она тут же была окружена нескольким матросами. Те принялись издавать удивленные восклицания и нелепые шуточки, понятные только им. Все на корабле были во власти какого-то возбужденного веселья. Верно, сражение, что слышалось издалека – палили из пушек, рокотали аркебузы и мушкеты, – завершилось победой голландских матросов.

Филипп со сдержанной улыбкой и плохо скрываемым нетерпением пытался успевать отвечать на уйму вопросов, которые обрушила команда. Ван Шнель недовольно растолкал своих братьев и приказал позвать лекаря. В этот момент матросов обуяла новая волна радости – кто-то крикнул, глядя за правый борт, что шкипер и часть его команды наконец прибыла на трех шлюпках с места сражения в добром здравии.

Шумная орава, словно полчище муравьев, в мгновение ока заполонила спардек, сокрыв за многочисленными спинами пушечные порты, основание грот-мачты и деревянные ступени трапа, ведущего на спардек. Внезапно толпа расступилась, и в самом центре возник испанский офицер в разодранном камзоле, с ног до головы покрытый густым слоем пороховой копоти. Его руки были связаны, а на некогда белой сорочке, что виднелась сквозь оторванные полу и рукав, выглядывали алые пятна крови. С коротко остриженных темно-русых волос и смуглого лица стекали ручьи воды смешанной с кровью и грязью, а взгляд был преисполнен бесконечным презрением и безразличием. Мадлен, вздрогнула, ибо уже имела несчастье быть знакомой с испанскими солдатами, с их ожесточением, невероятной заносчивостью и высокомерием. Но сия картина заставила ее почему-то тотчас же вспомнить бедного Михаля, залитого кровью, безжизненно повисшего на руках швейцарских солдат.

Пленника толкнули в спину, заставив опуститься на колени. Он снес это с невероятным мужеством, хотя, верно, был множество раз ранен и терял последние силы. И перед ним склоненным, но не сломленным, предстал человек, которого все здесь звали шкипером. Скрестив руки на груди, гордо, величаво, подобно Юпитеру, тот принялся всячески насмехаться и унижать испанца. Что последний терпел лишь первые пару минут. А потом поднял лицо искаженное озлобленной ухмылкой, и с омерзением плюнул на сапог шкипера. Но грозный хозяин судна только разразился каким-то иступленным сатанинским смехом. Затем приказал отправить несчастного в трюм.

Вдруг Филипп оставил Мадлен с ван Шнелем и кинулся к пленнику.

– Разрази меня гром! Кузен! – воскликнул он дрогнувшим от волнения голосом. – Господин де Люме, этот человек приходится мне родственником.

– Родственником? – удивленно ответил шкипер и обернулся на знакомый голос. – Эгмонт, ты? Невероятно! Как ты здесь оказался?

– О господин Люме! – Филипп и высокий светловолосый шкипер, который больше походил на древнего викинга, чем на капитана полуторгового, полувоенного судна, из-за исполинского роста, широких плеч и манеры носить две длинные выжженные на солнце косы, небрежно заплетенные в одну, слились в теплых дружеских объятиях. Причем это выглядело весьма забавно, ибо исхудалый Филипп практически утонул в громадных крепких десницах господина Люме.

Пленника остановили на полпути терпеливо дожидаться, когда эта слезливая и умилительная сцена завершится. Он даже не обернул головы, несмотря на то, что Филипп воззвал поначалу именно к нему.

Наконец высвободившись из объятий барона, Эгмонт склонился к пленному капитану и с бесконечной нежностью спросил:

– Хосуэ, вы помните меня? Я – Филипп, сын графа д'Эгмонта. Ваша матушка приходилась ему кузиной.

Испанец молча поглядел на юношу и с горечью усмехнулся одним уголком рта. Эгмонт изменился в лице под этим взглядом.

– Господин Люме! – с жаром воскликнул он. – Я не смею просить для кузена свободы, но достойное обхождение для пленника его положения и статуса…

– Филипп, – прервал его шкипер, – мне очень жаль, но с этим человеком у меня особые счеты. В трюм его! Всем по местам! Чтоб никого не видел, слоняющимся без дела, – крикнул он матросам, которые в сие же мгновение поспешили исполнить приказ, а сам, развернувшись на каблуках, невозмутимо зашагал к юту. Но едва его нога ступила на первую ступень лестницы, он обернулся и, прищурившись, оглядел обескураженного молодого человека, который после столь резко сказанных слов остолбенел и едва ли мог вымолвить хоть слово.

– Я слышал, ты привел с собой гостя, – Люме кивком головы указал на Мадлен, которая стояла поддерживаемая первым помощником капитана и подоспевшим за минуту до вышеуказанных событий судовым хирургом. – Кто он?

Филипп замешкался.

– Дворянин, француз, как мне кажется, – неуверенно начал он. – Он спас мне жизнь!.. Мы были пленниками цыган…

– Цыган?! Ты зайдешь ко мне через полчаса и расскажешь подробнейший свой… ммм, рассказ, – раздраженно оборвал его капитан «Эпира». – В данный момент я хочу знать только его имя и откуда он. Не испанец, и слава богу!