Девушка послала ей полную признательности улыбку, а когда чуть позвякивавший монетками пояс лег на бедра, она обняла за шею цыганку и прошептала:

– Вы были бы мне замечательной матерью, я искренне сожалею, что приходится прощаться.

– Иди, – сухо, но, не сдержав слез, повторила Джаелл, и указала куда-то направо от себя, – фургон, где твой Эгмонт, в десяти шагах.

Мадлен не стала терять времени. Судьбе было угодно, чтобы ее повозка и повозка Эгмонта ехали в хвосте и остановились вдали от основной стоянки. А туман надежно скрывал беглянку от глаз взволнованных цыган, которые мало на что сейчас обращали внимание: одни продолжали вести нескончаемые споры, другие без ведома вожака направили повозки и лошадей назад, склонные доверять бегущим, словно от самого дьявола, солдатам. Слышно было, как в сыром пропитанном тиной воздухе проносились их гневные, встревоженные голоса. И только слабые очертания брошенных повозок в тусклом свете мелькающих факелов напоминали бедной девушке, что голоса эти принадлежат людям, а не чудовищным ундинам, словно по волшебству вышедшим из пучины грозного Рейна, чтобы поглотить табор в наказание за их преступления.

Она почти на ощупь двигалась к означенному месту, стараясь не споткнуться и не привлечь нежелательного внимания.

Повозка, которая когда-то принадлежала Джаелл и ныне являлась тюрьмой для мессира Филиппа, стояла, склонившись набок: одно из колес угодило в яму. Поблизости никого не было, только доносилось неясное бормотание и в шагах пятнадцати мелькали два факела, точно лесные светлячки или светящиеся крылья сказочных существ. В любом случае оттуда, где находились хозяева сих ночных светил, невозможно было что-либо разглядеть, и Мадлен, все еще помня о стражах пленника – диких собаках, прирученных племенем, с опаской заглянула под холщевый полог.

Эгмонт лежал недвижимый, набоку, затылком ко входу, со связанными за спиной руками. Сквозь небрежный шов на рубашке – кто-то милостиво заштопал единственное, что могло прикрыть спину Филиппа, – проглядывало свидетельство той ужасной пытки, какой подверг его Гарсиласо: кровоточащие раны от ударов кнута. Но пленник был один, и, в предвкушении удачи, сердце Мадлен застучало еще сильней. Девушка легонько взлетела по ступеням и опустилась подле на колени.

– Вставайте, мессир Эгмонт, – прошептала она, тронув его за плечо. Но тот не шелохнулся. Влажные пряди, прилипшие ко лбу, и мертвенная бледность, которая казалась еще разительней из-за неясного света лампадки, заставили ее забеспокоиться.

– Мессир Эгмонт, – вновь позвала Мадлен и непослушными от волнения руками нащупала рукоятку ножа у себя на поясе. Тревога овладела ею: лезвие с легкостью рассекло оковы, но освобожденные руки даже не попытались отреагировать на возвращение сей пресловутой свободы. Филипп лишь безвольно перекатился на грудь…

– О святая матерь божья! – прошептала Мадлен, с трудом веря, что опоздала, что молодой человек, быть может, уже мертв…

– Нет, нет, нет, – чуть ли не плача прошептала испуганная девушка и изо всех сил затрясла его за плечи. Но тщетно.

Мадлен подняла глаза. Ее помутневший от слез взор пробежался по пространству фургона, и она, заметив кувшин с водой, что стоял в углу у входа, схватила его и вылила содержимое в лицо молодого человека. И только тогда тот пошевелился.

Девушка возвела руки к небу, с ее уст сорвалось горячее «О господи!».

– Мессир Филипп, молю вас… совсем нет времени… надо бежать…

– Это вы? – Филипп криво улыбнулся, и тут же уронил голову. Промычав затем что-то невразумительное, он перевернулся набок и предпринял попытку встать, однако которая не увенчалась успехом: пленник вновь бессильно уронил голову и руки на пол и тяжело вздохнул. Мадлен помогла ему подняться, стараясь не тревожить израненные плечи и спину, и коротко объяснила, что произошло пока он находился в забытьи.

Молодой человек поморщился и потер полуприкрытые опухшие веки. Похоже, он с трудом понимал, что та говорила, лишь безвольно уперся на предложенную руку.

Двое беглецов, будто тени – одна неслышная, легкая, словно перышко, другая согбенная, едва державшаяся на ногах, – выбрались наружу и обогнули повозку.

Теперь необходима лошадь.

Но завладеть ею было гораздо трудней, чем подумать об этом. Поскольку сначала ее нужно было освободить от оглоблей. Затем не возбудив недовольства, поскольку эти животные не особо жаловали тех, кто не причислен к священному списку их хозяев, вывести на дорогу, и в конечном итоге – оседлать. Оседлать?.. Да и седла на той лошади, которую Мадлен собиралась по-цыгански одолжить, не было, ведь нет седла на запряженной в повозку лошади.

Не дожидаясь деятельности товарища по несчастью, девушка вооружилась ножом и, нашептывая ласковые слова, принялась приближаться к фламандскому тяжеловозу. По первому взгляду на него сложно было сказать, что он способен на быстрый аллюр, – о чем явственно сообщали толстые короткие ноги и широкий круп. Такая порода была хороша для перевозки тяжестей, но не для побега.

Выбирать не из чего. Быстро и аккуратно Мадлен разрезала крепкие ремни. Избавление же от деревянных частей упряжи заставило здорово попотеть бедную девушку. Это дело заняло у нее бог знает сколько времени и произвело достаточное количество шума, чтобы взволновать лошадь. Но Мадлен вновь приласкала ее, прошептала что-то по-цыгански в самое ухо и та, видимо сочтя ее за свою, успокоилась.

В то время Эгмонт стоял, припав плечом к повозке, голова его безжизненно скатилась на грудь. Он бывало вздрагивал, пытался очнуться, но тотчас, сраженный полусном-полузабытьем, вновь замирал. В конце концов он просто скатился к колесу, распластавшись на земле. Мадлен в ярости громко выругалась и топнула ногой. Подобного малодушия и безразличия она и предположить не могла. Держа поводья одной рукой, другой она попыталась привести Филиппа в чувство.

– Не-ет, – заплетающимся зыком отозвался он и махнул рукой. – Я не мог-гу… нет сил…