— И что сделаешь, если ему всё же придётся выбирать? — тихо спросила я.

— Постараюсь не оставить ему выбора, — пожала плечами Инна. Флегматично и спокойно, словно уже давно всё для себя решила. — Странно, но для меня всегда на первом месте были мои интересы, моя жизнь, моё спокойствие. А вот за этот месяц они изменились. Не потому, что он обо мне заботился и бинты менял. Потому что Себастьян мне улыбался. По-настоящему, искренне. Потому что он говорил мне то, чего никто никогда не говорил: что я могу быть самой собой, и это нормально, что не стоит ломать себя и меняться в душе, подстраиваясь под окружающих… Он меня принял. А я в него влюбилась, и это самая главная моя ошибка. Только вот лучше я буду дурой, чем вернусь к тому, с чего начинала.

— С одиночества, — тихо сказала я и подруга кивнула. — Инн, знаешь, у меня ведь нечто похожее происходит.

Инна вскинула бровь и озадаченно на меня посмотрела, а я вздохнула и сказала:

— Я люблю Гробовщика, но знаю, что для него важнее всего эксперименты. Думаю, за это время мы стали друзьями, ну, или хотя бы товарищами, потому как он явно меня ценит, но лишь как подопытного кролика. Вот только на большее рассчитывать не приходится — он бессмертен и скоро уйдёт. И я знаю, что мне будет очень больно, когда он исчезнет, и жизнь снова станет абсолютно чёрной, но… лучше я испытаю эту боль и сохраню воспоминания о Гробовщике, чем забуду эти месяцы. Ты говоришь, что Себастьян «настоящий», а я… Я думаю, что Легендарный — это огонёк свечи. Не свет далёкой звезды — они фальшивые, их не загасить, не уничтожить, они идеальны. А он — нет. И это делает его пламенем свечи, которая разгоняет темноту вокруг. Это пламя может погаснуть, исчезнуть, и от того оно лишь ценнее. Его хочется беречь и защищать. Звёзды защищать не хочется — с ними и так всё будет хорошо, они же идеальны. А вот свеча может погаснуть, её пламя может задрожать, окалина посыплется… И поэтому хочется защищать её — не от угасания даже, а от ветра, который может помешать ей гореть ровно. То есть я тоже не хочу, чтобы Гробовщику было больно, и потому всегда буду помогать ему — во всём. Даже если он захочет забрать мою жизнь ради своего эксперимента. Я ведь свою жизнь не ценю, понимаешь? Она бесполезна. А он… если ему пригодится эта бесполезная штука, мне не жалко. Потому что так я смогу хоть ненадолго оградить свечу от ветра.

Мы помолчали, а затем Инна взяла меня за руку и, глядя в небо, прошептала:

— Дуры мы. Но не совсем — хоть в чудеса не верим. Только знаешь, мне кажется, что защищать того, кого любишь, от любых бед — это правильно, даже если он возмутится или рассмеётся, назвав тебя идиоткой. Потому что это наше желание, и мы имеем право его исполнить. Даже если им наша помощь и защита не нужна, она нужна нам — ведь если позволить кому-то или чему-то причинить боль тем, кого мы любим, мы себя уважать перестанем. Мы сами станем предателями.

— Именно, — улыбнулась я. Неужели Инна тоже это понимает? Это так здорово… А я думала, она к подобным вещам спокойно относится: не помог ты сильному, и ладно — он же сильный, сам выкрутится…

— Так что пусть кто что хочет, тот то и говорит, — улыбнулась Инна в ответ. — А мы просто будем продолжать жить, но уже не только ради себя, но и ради них.

— Ради них в первую очередь, — осторожно сказала я, опасаясь возмущения подруги, но его не последовало — она грустно рассмеялась и прошептала:

— К сожалению, так. «Влюблённые безумны». Только в этом безумии есть своя притягательность.

— Да уж, она сильнее наркотиков привязывает.

— И разрушает сильнее героина. Но зато рядом с тем, кого любишь, можно на самом деле жить, а не существовать. И если даже всё вокруг — фальшивка, тот, кого любишь, — нет. А значит, и твоя жизнь рядом с ним — не сон. И от этого ещё больнее.

— Но, в то же время, это счастье.

Инна кивнула. Повисла тишина. Мы молча вглядывались в темноту, думая каждая о своём, но, наверное, не так уж наши мысли и разнились. Вот только середина сентября — не то время года, когда ночёвка на лавочке принесёт пользу организму, потому, окончательно замёрзнув, мы с подругой отправились домой.

На следующее утро я была выловлена Величайшим, который сказал, что бродить по ночным улицам — не лучшее занятие в холодное время года, и меня, если честно, слегка простудившуюся, заставили выпить какую-то горькую, дурно пахнущую настойку производства Легендарного. Я разнежилась от такой заботы и напекла ему пирогов (хотя я их ещё вчера решила для него напечь, но это мелочи), а заодно приготовила заказанный вчера за ужином пудинг. Мы пили чай и болтали о Плёнке и о том, как она устроена, как вдруг Гробовщик замолчал и, став удивительно серьёзным, спросил:

— Ты расскажешь о том, что записано на самом страшном для тебя фрагменте Плёнки?

Я подавилась чаем, но, прокашлявшись, тяжко вздохнула и печально воззрилась на жнеца. Не хотелось всё это вспоминать, но… есть такое слово «надо». А значит, придётся вспомнить…

Я закрыла глаза и, подперев щёки руками, постаралась абстрагироваться от собственных ощущений, как учил меня Легендарный. Он молча ждал моего ответа, а я пыталась успокоиться и, как только мне это удалось, начала рассказ.

— Мне шестнадцать было, когда я со Стасом познакомилась. Я как раз лежала в психушке на очередном обследовании, где мне сняли диагноз, точнее, под вопрос поставили. Мы подружились — он стал мне как старший брат. А потом, месяцев через десять где-то, нам не повезло. Стас не был суперменом и драться практически не умел — он вообще был с детства болезненным, и хотя мозги у него работали, как компьютер, особенно в покере и бизнесе, то вот тело подкачало. Он был слаб физически. Однажды мы возвращались из театра — я, Стас и его сестра. Мы отвели её к ней домой, а Стас пошёл меня провожать — он галантный до ужаса был, хотя, как оказалось, защитить от нападавших не смог бы, и такие вот провожания были бессмысленны с этой точки зрения. Нас попытались ограбить — трое гопников в подворотне «прикурить» попросили. Мы попытались уйти, но Стаса ударили. Он пытался драться, но так как всегда физически был очень слабым, его тут же повалили на землю и начали бить. Ногами. Я не знаю, я… — голос сорвался, а я глубоко вздохнула и медленно выдохнула. Слёзы душили, но я не роняла их — ни к чему. Потому что я должна быть сильной.