— Я просто вырубилась — в мозгу что-то щёлкнуло, всё красным стало. Такой злости никогда не чувствовала. Я их била, била, била… Я не помню почти ничего — только красную пелену перед глазами и удары. Я с десяти лет айкидо занимаюсь. Умею бить так, что с одного удара вырублю. Но я не могла остановиться. Ненависть такая… и больно было — потому что из-за меня самому дорогому человеку такую боль причинили… и я их била. Меня попытался оттащить Стас, но я… — голос совсем сорвался, и я закусила губу, а потом тихо сказала: — Я не помню как, но его я тоже ударила. И он потерял сознание. А я… я тех… — шумно выдохнув, я сжала ладони в кулаки так сильно, что ногти впились в кожу, и, всё так же не открывая глаз, тихо закончила:

— Я слышала крик Стаса. Он пришёл в себя и просил не убивать. Но я не понимала его. Это был словно инородный гул без смысла. Только потом, вспоминая, поняла, что он говорил. Только я… всё равно убила.

Я сказала это. Призналась в самом страшном своем поступке. И мне стало очень больно — так же, как тогда, когда я поняла, что причинила боль единственному другу…

— Я забила тех тварей до смерти, и мне не было их жаль. И сейчас не жаль, — голос дрожал, а ногти разрывали кожу. — Но Стас просил: «Ради меня, не делай этого! Не порти свою жизнь! Я не смогу тебя защитить от суда, не смей меня оставлять! Тебя посадят! Сдержи слово, не убивай их!» Только я убила. И подставила этим друга. Именно он, а не мои родители, замял это дело — превышение пределов самообороны мне, конечно, вменили, но огромные взятки сделали своё дело. Я была несовершеннолетней, мне дали условный срок. А родители снова запихнули в психушку — на этот раз в частную клинику, оплатив пребывание там на три месяца. «С глаз долой, из сердца вон». Я — пятно на их репутации. Но мне плевать на это. Единственное, чего я не могу простить себе — я ударила друга и подставила его. Он просил не оставлять его, а я не послушала. Я убила, и тогда мне даже поначалу от этого было жутко, но потом это прошло — мне не было жаль тех тварей, и хотя испытываю чувство вины за то, что лишила жизни тех, кто не должен был умирать, это чувство — ничто, по сравнению с чувством вины перед другом. Я его… предала. Потому что, когда мы познакомились, он сказал, что верит мне. И верит, что я никогда не сорвусь настолько, чтобы убить. А я дала слово, что не сделаю этого. Не сдержала. Предала…

Я закрыла лицо руками и выдохнула. Кислород отказывался поступать в лёгкие, и я сверлила взглядом темноту, не делая вдох. И вдруг мои ладони отстранили от лица и сильно сжали, а тихий голос, печальный и такой родной, произнёс:

— Ты виновата. Но ты заплатила сполна. Грехи — это то, за что человек потом расплачивается в Аду. Там их искупают болью. Но ты ведь заплатила ещё при жизни.

Я вздрогнула и посмотрела на Гробовщика, сидевшего рядом со мной и державшего меня за руки. Ногтями я пропырнула ладони, и они были перемазаны в крови, но жнец крепко держал меня, не боясь перепачкаться, а на лице его не было и тени улыбки.

— Я его тогда спросила, — тихо ответила я, глядя на пепельную чёлку жнеца, — можно ли простить предательство. И сама ответила. Нельзя. А он вдруг сказал, что я его не обманывала и не предавала — ради защиты своей жизни и жизни друга убить можно. Это исключение из правил. Вот только он тогда просил меня не убивать, а я не послушалась. Значит, если даже можно убить ради самозащиты, это всё равно предательство — убить, если просят сдержать слово.

— Скорее, нарушение обещания, а не предательство. Ведь ты делала это для вас обоих и не собиралась причинять ему вреда…

— Я его ударила! — мой крик перебил жнеца, но он крепко сжал мои ладони и боль отрезвила меня. Губы дрожали, на глаза наворачивались слёзы, но Гробовщик вдруг сказал нечто странное, то, что заставило меня застыть на месте.

— Я знаю о многих приговорах Владыки Эмма и понимаю, какова примерная плата за грехи. Ты за эти грехи заплатила. Не только всей свей жизнью, пустой и одинокой. Ты заплатила тем, что у тебя забрали единственного друга.

В голове набатным колоколом звучали слова жнеца. Я задрожала. Не может быть. Не могли же его забрать?..

— Ты же понимаешь, что смертных забирают тогда, когда в Кисеки появляются их имена? — заставил меня вернуться к реальности Легендарный. — За несколько лет до того, что произошло, всё это было уже записано. И дата его смерти тоже. В этом себя винить не смей. Но пойми, что вы могли поругаться, а потом он умер бы, он мог уехать и умер бы, тебя могли отослать в другой город, и он умер бы. Но всё было не так. Тебе дали ещё полгода счастья, его прощение, надежду на лучшее, а потом отобрали всё. И друга, и надежду, и мысль, что ты можешь быть прощена. Тебя заставили заплатить, поманив счастливыми днями и скинув в пропасть. Твой грех был оплачен крушением всех твоих надежд. С небес падать больнее, чем с дивана, а тебя сбросили именно с них. И это была справедливая плата.

— Я… заплатила? — прошептала я, не понимая, почему он так говорит. Разве может вообще быть что-то, что может стать расплатой за такое?..

— Любой грех можно искупить, — тихо ответил жнец и, приблизившись ко мне, приподнял чёлку, всё ещё сжимая мою правую руку. — Вопрос только в том, что человек должен для этого пережить. Вопрос в том, какую плату назначит Владыка Эмма на Великом Суде. Но ведь до него таксу назначает сама жизнь. Неужели думаешь, что она может ошибиться в наказании?

— Нет, но… разве этого достаточно? — едва слышно спросила я, боясь поверить словам Гробовщика. Но его глаза, печальные и уставшие, горели абсолютной уверенностью, и моё сердце пропустило удар. Неужели я могу… поверить в это?..

— Не нам решать, — ответил Легендарный и печально улыбнулся. — Но вот что я знаю точно: терять дорогих людей — самое страшное. И эта боль может оплатить очень многое. Ведь ты не предавала друга, ты ударила не его, а кого-то, кто пытался тебя остановить. Ты не понимала, что это был он. А нарушение обещания — это всё же не предательство. Скорее, очень крупная подстава, но это можно простить.

— Простить, — эхом отозвалась я.

— Да. Простить. После расплаты. А ты заплатила. Пора прощать, Дина.